Там работали двое художников, шлифовали пуговицы — не пуговицы, а произведения искусства, как у нас говорили, — которые потом пришивались на дубленки, на куртки. «Ходят всякие по свету, дубленки носят, и никому даже в голову не придет, что его ведут по улицам, по площадям, от костела к костелу Рембрандты, Веласкесы, Матейки», — жаловались художники, плевали на пуговицы, замшей до блеска драили. Я к ним подсаживался, ненадолго, на одну-две молитвы, плоскую фляжку вытаскивал из кармана, предлагал выпить. «Вы из деревни, вы человек аккуратный, точный, как серебряные часы, поглядите: коровий рог, совсем недавно бодавший вечность, полевые, луговые, туманные дали, а какая картина из него прет, какая миниатюра, бегство из Египта, тайная вечеря, снятие с креста, а какое воскресение!» Я соглашался, разглядывал на свет пуговицы, из фляжки, отмеряя по два-три пальца, попеременно с художниками потягивал. Пуговички на деньги, на золотые монеты, серьги, кольца в уме пересчитывал, записывал в блокнот, чтобы вечером вручить его Марийке, благословляющей добыток подходящей к случаю молитвой, осеняющей крестным знамением, на коленях поющей благодарственный псалом.
Я вместе с него падал на колени, молился, благодарил бога, что рабочий день прошел удачно, на солнечном диске укатил за лес, за реки, за горы, чтобы отдохнуть, поваляться в травах, выспаться, пока не придет пора бодрого утреннего пробуждения, когда рабочий люд съезжается на велосипедах в теплицы, на фабричку, подвязав к рулю узелок, где кусок хлеба со смальцем, бутылка ячменного кофе, иногда термос. Распростершись, я долго лежал в ее комнатах, возле оттоманки, пальцы, по-парижски пахнущие, целовал, припадал к босым стопам, зарывался в волосы, выбившиеся из прически, рассыпавшиеся по моему лицу, по шее, по обнаженной груди. Я ее любил, почитал, как несомый в процессии образ святого, благодаря которому увесистый каравай колесом катится по столу, грудинка, отваренная с лавровым листом, сама по хлебу размазывается, всегда находится бутылочка с подслащенным молоком для дитяти, а порой появляется и колбаса, ножом толсто порезанная, четвертинка с красной наклейкой, откупоренная под столом, щедро по стаканам разлитая.
И работники ее почитали, отвечали на вопросы вполголоса, держа шапки в руках, будто боялись сглазить. Денежки каждую неделю мяли в пальцах, бумажку за бумажкой старательно складывали, прятали в парусиновые бумажники. Что ни месяц вскладчину заказывали в соборе молебен за ее благоденствие, свечи перед алтарем ставили. Матерью, матушкой прозывали ее во всей околице. За советом всякий день захаживали, помидоры упавшие, подпорченные, огурцы раздавленные, завялые, осыпающиеся цветы подбирали, сносили в ближайшие ларьки, где продавали за четвертинку, за две-три пачки сигарет. А кто потрусливей, таскал цветы на могилы родственников, украшал свежей зеленью гробницу матери, хозяйки, своей заступницы.
Тем временем сама наша богачка, королевна стареющая, с утра до вечера разъезжала на своей колымаге, жестянке, сто лет назад купленной, по городу, за мясом в очередях стояла. Говядину с костью, края, лопатки килограммами покупала, от плиты целыми часами не отходила, варила в котлах густые супы, жирное мясо с тмином, со своим луком тушила в противнях, собственными ручками готовила обед для рабочего люда. «Хочешь есть калачи, не сиди на печи», — приговаривала, летала по кухне с половником, колотила по башке кота, разлегшегося на подоконнике, охотящегося в полудреме на мух. Только одну-единственную помощницу, старую уже бабу, за гроши наняла. Когда я впервые сунул нос в кухню, вместо Марийки увидел повариху, каких обычно приглашают подсоблять на свадьбу: закутанную до глаз в платок, в засаленном переднике, в высоких шнурованных ботинках, сваливающихся с ног, драных, заплатанных. У помощницы ее, здоровенной бабищи из породы ломовиков, был такой вид, словно она только что содрала кожу с Боруты[29], просолила ее и повесила на крюке над кухонной дверью. Когда из-за двери, что вела из подвала в кухню, на мгновенье высунулась крыса, рядом с этой уродиной показалось, будто над плитой взошло, осветив все вокруг, июльское солнце.