А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Я начал с хора, с великопостного псалма, петого вместе с Ясеком. Долго, подробно рассказывал я о Ясеке, о наших кражах и о клочке неосвященной земли, где зарыли моего дружка. Упомянул еще о Марысе, о Стахе, которого я не спас, и о Моисее. И замолчал, ударяя себя в грудь кулаком. Мне казалось, что в глубине исповедальни, выстеленной пуховой подушкой, ксендза сморил сон. Он ведь даже не покашливал, и ни одна складочка на его сутане не шелохнулась. Только после того, как я несколько раз помолился деве Марии, он наклонился ко мне и, прислушиваясь к моей молитве, положил мне руку на голову. Но отпущения грехов он мне не дал. Вместо этого я услышал:

— Стань поближе, сын мой. Я хотел бы тебя кое о чем спросить.

А когда я опять стоял на коленях на деревянной ступеньке исповедальни, приложив ухо к решетке и загородив его рукой, ксендз зашептал:

— Мне говорили, что ты убил.

— Это не я, отец мой духовный.

— Что убил ты почтальона, солтыса из-за реки, полицейского, и что еще многих убил ты.

Видя в полумраке сплетенные руки ксендза, его едва белевшее лицо, я вспомнил ладони почтальона, похожие на два обломка известняка, узловатые руки солтыса из-за реки и услышал, как сухо стукнуло костлявое тело, падая на стол и под стол. Невольно отнял я ладони от исповедальни, отставляя их от себя все дальше. Но все-таки сказал:

— Это ОН, ОН, отец мой.

— Может, и ОН, сын мои. Сатана сокрыт во всех нас. Но твоими руками.

— Это не сатана, отец мой духовный. Это ОН — Стах, ОН — Моисей, ОН — викарий и ОН — поручик.

— А, так вот каков этот твой ОН, сын мой?

— Да, отец мой.

— Но ЕГО, твоего Стаха, Моисея твоего, нашего викария и твоего поручика, уже в живых не было, когда ты убивал. Они — мученики и сейчас на небе. Значит, они не могли убить. Поэтому убивал ты. Их именем убивал. Из ненависти, из мести убивал. И должен смириться. И должен сказать: «Я убил. Этими руками убил. Прости меня, господи Иисусе Христе. Я убил».

Я посмотрел в ту сторону, где между скамей стояла на коленях Хеля. Закутавшись и шаль — в каменном костеле даже летом было холодно, — она молилась, сложив руки, не сводя глаз с главного алтаря, над которым висел деревянный крест высотой в человеческий рост. И увидел я себя, поющего на хорах великопостный псалом об этом кресте, к которому прибито было колом искалеченное тело. И сказал:

— Я убил. Прости меня, господи Иисусе Христе.

И вознеслась надо мною рука, и слова, будто крошки гашеной извести, посыпались на мою голову. Идя от исповедальни к скамьям, я повторял:

— Ты убил. Ты убил. Ты убил.

Но когда я сел возле Хели и посмотрел к ее лицо, на ее молитвенно сложенные руки, когда дотронулся до ее плеча, а она шевельнулась, распахнув таль, и я увидел ее выпуклый живот, я шепнул:

— Это ОН, Хеля. ОН.

Только вот на обратном пути из костела, когда мы проходили между немецкими солдатами, что разгуливали по дороге, между обозами и пушками, что тянулись в сторону леса, я еще раз увидел возле себя Стаха и Моисея. А потом уже только себя и Моисея. Увидел, как мы идем за потерянной дивизией, как прижимаемся друг к другу, плечом к плечу, бедром к бедру, штыком к штыку, потому что боимся отодвинуться друг от друга даже на чуточку — ведь нам кажется, что тогда станет между нами Стах, протянет руку за куревом, за флягой со спиртом, за последним яблоком. Видя все это, я опять захотел убить кого-нибудь из тех солдат, что проходили возле нас, хохотали, пытались приставать к Хеле. И я повторял себе:

— Ты убил. Ты убил. Ты убил.

Но чувствуя чуть ли не вросшую в меня Хелю, ее раздавшиеся бедра, видя в дымчатых сумерках ее отчетливо очерченный живот, я поспешно добавлял:

— Ты, Стах, ты, Моисей, поручик, викарий. Ты. Ты. Ты. Ты убил. Убил. Убил.

А когда мы пришли к низинке и я увидел неподвижный, тускло блестевший сквозь ракиты пруд, мне снова явилась та августовская вода, красная и золотая от яблок, плывущих лошадей и голых мальчишек. И я услышал плач ребенка. Я нес его на плече, как козленка, как жеребеночка, чтобы положить на сено. И было мне боязно оступиться на ухабе — как бы ребенок, козленок, жеребеночек, которого я нес, не проснулся и не заплакал. И я говорил себе:

— Это ОН. ОН, Петр.

В ту ночь снова, лежа на сене с подложенными под голову руками, я услышал охотившуюся под стропилами куницу, писк воробьев, серые перышки, падавшие на сено, на свезенный и все еще шелестевший хлеб. В перышках, что падали вниз, я увидел, прикрыв глаза, Ясекову вдовушку и молоденькую служанку, увидел, как они убегают по весеннему, в первых листочках, небу. И еще я слышал смех и проклятия Ясека: он пытался догнать их на вороной трехлетке.