А.П.Чехов: Pro et contra

«Свирепая картежная игра, с разрешения подкупленных надзирате­лей, ругань, смех, болтовня, хлопание дверьми, а в кандальной звон оков, продолжающийся всю ночь, мешают утомленному рабочему спать, раздра­жают его, что, конечно, не остается без дурного влияния на его питание и психику. Стадная сарайная жизнь с ее грубыми развлечениями, с неиз­бежным воздействием дурных на хороших, как это давно уже признано, действует на нравственность преступника самым растлевающим образом. Она отучает его мало-помалу от домовитости, т.е. того самого качества, которое нужно беречь в каторжном больше всего» и т. д.

Или еще о картах:

«Под смиренными кусочками сахару и булками (в камерах) прячется зло (?), которое распространяет свое влияние далеко за пределы тюрьмы».

Целых полстраницы посвящены «любителям так называе­мой заборной литературы», из которых «один уже старик и толкует, что ему свет постыл и умирать пора», но остается любителем «надписей в уединенных местах» и отборной, трех­этажной ругани. И невдомек Чехову, что все эти разухабис­тые слова, весь этот цинизм, «страшное зло» картежного запоя и пр. — только убежище, куда спасается ошельмованная душа, что этой душе видится во всем этом как бы реванш за попранные ее права, как бы утеха в ее бездонном тупом горе.

Чехов (совсем по-верещагински!⁴³) присутствует при экзе­куции над арестантом, которому дают 90 розог, чтобы затем подробно описавши ее, сделать следующий скромного размаха вывод:

«Наказание розгами от слишком частого употребления в высшей степе­ни опошлилось (sic!) на Сахалине, так что не вызывает во многих ни отвра­щения, ни страха.

От телесных наказаний грубеют и ожесточаются не одни только арестан­ты, но и те, которые наказывают и присутствуют при наказании».

А как вы полагаете, нуждается ли в объяснении или оправ­дании любовь сахалинцев к побегам? Чехов очень осторожно высказывается на эту тему. Он перечисляет мотивы, которые гонят ссыльного из Сахалина:

«Страстная любовь к родине и тоска по ней», «незасыпающее сознание жизни», «стремление к свободе, присущее человеку и составляющее при нормальных условиях (sic!) одно из благороднейших его свойств». «Все си­бирское население и до сих пор побег не считает грехом».

Читатель, чьи это речи, кто говорит все это? «Утонченный» ли «христианин» г-на Булгакова, «страшный» ли (более страш­ный, чем сам Мопассан) скептик, со всеразрушающим, «свер­лящим» анализом, каким рисует Чехова г-н Шестов, наконец, убежденный ли «демократ» г-на Львова или. или некто со­всем иной? Не оправдываются ли этими выписками наши опре­деления Чехова как человека без пафоса, — потому что именно пафос, сильное чувство нужны были, чтобы охватить всю ту психологическую бездну, какую являет из себя Сахалин, — че­ловек с обывательски ограниченным кругозором идей, ибо иначе, при самой скрупулезной осторожности и точности в вы­водах, можно было прийти к чему-нибудь и более захватываю­щему и широкому, чем этот «дельный» доклад криминалиста или гигиениста. В самом деле, даже непонятно скуден этот Сахалин Чехова! [97] Как только он оставляет художество и обра­щается к высказыванию своих мыслей в прямой и положи­тельной форме, Чехов становится почти заурядным. И тот же Чехов обаятелен и глубок, как только принимается за художе­ственное воспроизведение, поскольку, впрочем, не касается в нем теорий и идей, как мы старались показать выше.

Доказательство этому — ну, хотя бы бесподобный в художе­ственном смысле, глубоко вдумчивый и такой теплый очерк «В ссылке», который притом, по-видимому, навеян Чехову имен­но сахалинскими впечатлениями.

Мы подошли теперь вплотную к той интереснейшей пробле­ме чеховского творчества, которую уже формулировали отча­сти.

Уныло-скептическое отношение ко всяким «теориям про­гресса», ко всем девизам борющегося за свое достоинство и счастье человечества, по-видимому, безотрадное пессимисти­ческое отношение к самой жизни, обывательски ограничен­ный кругозор и — широкие художественные обобщения, ис­полненные подлинной поэзии художественного созданья! Такова «антиномия», которую заключает в себе творчество Че­хова.

В заключение нашего «первого знакомства» с Чеховым по­пытаемся выискать в его писаниях его положительные вкусы и симпатии. Я чувствую, что чрезмерно растянул это «первое знакомство», что, в частности, слишком долго останавливался на доказательстве обывательского пошиба миросозерцания Че­хова; но мне казалось необходимым войти здесь в некоторые подробности, ввиду расхождения моего в этом пункте с боль­шинством критиков, писавших о Чехове. Положительные симпатии Чехова, на мой взгляд, вполне подтверждают это мое мнение о нем.