А.П.Чехов: Pro et contra

Единственные теории, которые твердо исповедовал Чехов, это были теории медицинские. Авторы воспоминаний приво­дят отзывы о нем профессиональных врачей как о талантли­вом диагносте⁴⁵. Сам Чехов в известной своей краткой авто­биографии утверждает, что медицинские знания очень часто пригождались ему в его художественной деятельности⁴⁶. При­гождались или, наоборот, вредили ему эти знания в области художества, — это, с моей точки зрения, большой вопрос. Но что медицина не могла обогатить его идеями, не могла расши­рить его философский кругозор, — это факт бесспорный. Ме­дицинский позитивизм, скудный содержанием и в то же время претендующий на полное обладание истиной, — очень обычное миросозерцание у врачей. По-видимому, подобный позитивизм сыграл некоторую роль в атеоретичности и афилософичности Чехова. Какая масса тягостных вопросов должна была посто­янно возникать в его сознании под давлением его огромной наблюдательности, его эстетической требовательности. Все эти вопросы не находили даже намеков на разрешение в его миросозерцании. Позитивизм и фанатическая преданность точности побуждали, вероятно, даже гасить эти запросы при самом их зарождении. Отсюда должен был возникать постоян­ный психологический диссонанс, тоскливая душевная смута, находившая себе отражение в скептических и пессимистичес­ких мотивах Чехова.

И бог весть, насколько фигура Дмитрия Петровича Силина, в очерке «Страх», является продуктом объективного творче­ства, так ли уж чужды душе самого автора вложенные ему в уста беспокойные речи:

«Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни. Не знаю, быть может, я боль­ной, свихнувшийся человек. Нормальному, здоровому человеку кажется, что он понимает все, что видит и слышит, а я вот утерял это "кажется" и изо дня в день отравляю себя страхом. Есть болезнь — боязнь пространства, так вот я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве и смотрю на козяв­ку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя».

Может быть, постоянная «сдержанность» и «таинствен­ность» Чехова, на которую указывают знавшие его, помимо природных задатков, объясняется именно подобной душевной смутой. Где уж тут высказываться, «изливаться»!.. Очень ха­рактерно для людей, страдающих подобной душевной смутой, пристрастие к уединению, к тишине и тому созерцательно-без­думному настроению, какое дает ужение рыбы. Чехов, как из­вестно, очень любил эту забаву. Еще более характерна любовь к общению с детьми, которое также дает «отдых» таким лю­дям. Биографы подчеркивают у Чехова и любовь к детям, и умение сближаться с ними. Наконец, лучшее и могуществен­нейшее лекарство — это, разумеется, природа. Кто прочел хоть одну страницу «Степи» или чудное описание летнего вечера в очерке «В овраге», тот не усомнится в том, какой страстной любви к природе был полон Чехов. Я думаю, что это был един­ственный его «пафос»...

Мне всегда чувствовалось, что в «Чайку» вложено много лично пережитого и автобиографического. Г-н Щеглов, часто общавшийся с Чеховым в те годы, когда писалась эта драма, подтверждает мою догадку. И в признаниях Тригорина об его «писательском счастье» мне слышатся отчасти признания са­мого Чехова:

«Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуж­дает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Но ведь я не пейза­жист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то обязан говорить о народе, об его страданиях, о бу­дущем, о науке, о правах человека и пр., и пр. И я говорю обо всем, тороп­люсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сто­рону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и в конце концов, чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей».

Устраните из этой тирады заключительные, чересчур резкие ноты самобичевания, и вы получите некоторые черты самого Чехова. Вы помните, между прочим, что, подобно Чехову, и Тригорин — страстный удильщик.

На этом я заканчиваю «предварительное знакомство» с Че­ховым.