А.П.Чехов: Pro et contra

А неизменно серьезное, я бы сказал — религиозное отноше­ние к этому творчеству, заставлявшее видеть в своих пережи­ваниях и в переживаниях людей вообще единственный достой­ный этого творчества объект, повело к тому, что ни один из сверстников Чехова не сделал столько для русской жизни и культуры. Никто не явился лучшим выразителем эпохи, не подвел ей более полного итога. И тут, думается мне, надо упо­мянуть добрым словом скептическую атеоретичность Чехова и тот диссонанс между его идеологической скудостью и эстети­ческим богатством, о котором я говорил как о ключе к пробле­ме его творчества в ее целом.

Счастье или проклятье, плюс или минус для художника стройное миросозерцание? В общей форме может быть только один ответ: счастье и плюс, если под миросозерцанием разу­меть определенную религию жизни, гармонию мироощущения и миропонимания. Догмат, схема, рассудочные и не вытекаю­щие из непосредственного восприятия действительности, мерт­вят и сушат, почти опошляют, губят дело художника. Но под­линная религия жизни может только ферментировать, углублять и расширять творчество, окрылять творца. Чехов, по моему пониманию, был совершенно лишен такой религии, был поэт бескрылый. Но жил он в такую эпоху, когда недавно перед тем царившая в умах и душах и «окрылявшая» людей народническая религия жизни выветрилась и износилась, а новой, на смену ей, история еще не выработала. От старой ре­лигии отлетела душа, она превратилась в остов, именно в схе­му и догму, и исповедывать ее художнику значило почти обре­кать себя на бесплодие.

Позволю себе привести одно признание, народника В. Г. Ко­роленко (из его воспоминаний о Чехове), которое, при всей не­решительности и двойственности тона, в сущности достаточно определительно подтверждает мою мысль:

«В воздухе чувствовались необходимость некоторого "пере­смотра", чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и даль­нейших исканий. И поэтому самая "свобода" Чехова от "партий" данной минуты, при наличности большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда, признаюсь, некото­рым преимуществом. Все равно, — думал я, — это не надол­го.»

И в том «возражательстве» против теорий «дедов и отцов», которое я отмечал у Чехова, и в его трактовании этого отжива­ющего умонастроения, при всей неудачности этого трактова­ния, все же была доля правды, сказывалось чутье жизни.

И безыдейность Чехова пригодилась ему. Сам лишенный идеологии, сам в идеологическом смысле почти обыватель, он мог понимать, интимно и всесторонне, ту среду, которая в эти годы осталась без идеологии, без религии. И он воспроизво­дил ее как никто. Пусть в поле его зрения не попадали дей­ственные элементы, которые, разумеется, были вкраплены и в 80-е годы в толщах жизни. Пусть он в 90-х годах остался слеп к народившимся и поднявшим голову новым типам, новым те­чениям новой, городской эпохи нашей культуры. Но свою эпо­ху, но эпоху ликвидации сельской культуры, эпоху разложе­ния двуединого крестьянско-барского уклада он понимал, чувствовал и живописал, со всеми ее болями и тоской, во всей ее постылой и, казалось, безысходной неподвижности, в карти­нах, исчерпывающих и бессмертных. Если он остановился как на единственном положительном типе на типе «милого челове­ка», искреннего, но безвольного и нищего духом; если люди дела и действия почти всегда как бы заподозревались им; если, как я говорил, область положительного совсем не его область (кроме разве постоянного влечения к культурности и тоске по ней), — то отрицательные стороны своей отрицательной эпохи он изобразил и обнял в обобщениях, которые навсегда останут­ся памятниками этой эпохи и, пожалуй, угрозой и назиданием для эпох других.

Мне уже приходилось однажды [99] говорить о самом круп­ном, на мой взгляд, обобщении, сделанном Чеховым. Позволю себе повторить здесь эти строки:

«Ущерб личности, порождаемый порядком с девизом: "кто к чему приставлен" [100], доходит до предела, когда личность пре­вращается либо в какой-то деревянный механизм, если найдет себе место в жизни и прирастет к тому, "к чему приставлена" ("Человек в футляре", профессор в "Дяде Ване" и т. д.); либо, не найдя места в жизни, превращается в тень личности, в при­зрак, в какое-то мелькание.

"Без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей", — говорит герой драмы "Иванов". В прекрасном очер­ке "По делам службы" фигура "цоцкого", всю жизнь неведомо для кого разносящего пакеты, превращается в сновидении доктора в символ крестьянского, — да и не одного крестьян­ского, — существования: "Мы идем. мы идем. мы идем." Куда? Зачем? — ответа нет.

Лихарев ("На пути"), оба героя "Палаты № 6", Таня "Скуч­ной истории", Треплев и Нина в "Чайке", "дядя Ваня" и т. д., и т. д. — все поют этот лейтмотив.