А.П.Чехов: Pro et contra

"Если бы знать. Если бы знать!" — с воплем отчаяния вос­клицают интеллигентные героини драмы "Три сестры". "Нас нет, ничего нет на свете, мы не существуем, а только кажется, что мы существуем. И не все ли равно." — отвечает им спив­шийся врач Чебутыкин.

И "кто к чему приставлен" Анисима, и это чебутыкинское "нас нет" являются полюсами той оси, вокруг которой враща­ются все драмы жизни, зарисованные Чеховым».

Максим Горький, в своих воспоминаниях о Чехове, красиво сформулировал публицистическое значение его творчества:

«Большой, умный, ко всему внимательный человек прошел мимо скучных жителей своей родины. и сказал им: "Стыдно так жить".»

И оно было и остается огромным, это публицистическое или вообще жизненное значение его писаний! А Чехов не учил, не проповедовал, был чужд публицистики, как мало кто иной. Он только подчинялся своей потребности творить, воссоздавать действительность, побуждаемый своим эстетическим стра­дальчеством и вечно и всюду оперируя присущим ему (как прирожденному комическому дарованию) методом искания противоречий.

Два слова об этом методе и «страдальчестве», — и я могу за­кончить свое post-scriptum.

Я упомянул о чеховском «выискивании противоречий» не только в чисто комических по замыслу его вещах, но и в «хму­рых» очерках и «хмурых» драмах.

Напомню теперь «знаменитого» профессора «Скучной исто­рии», жалко-бессильного перед запросами жизни, при всем его научном величии; напомню миллионершу-фабрикантку в «Ба­бьем царстве», чуть не вышедшую замуж за бедняка-рабочего, чтобы бежать от бессмысленности своего существования; дру­гую подобную миллионершу в «Случае из практики» и там же общую картину всего огромного предприятия, существующего только для того, чтобы компаньонка хозяйки «могла пить вкусные вина»; напомню «счастье» знаменитости Тригорина, которому завидует Нина Заречная в «Чайке», и его исповедь; ребячливый эстетизм владельцев «Вишневого сада», их жиз­ненную несостоятельность и грустные признания Лопахина — жизненного, весьма «состоятельного», но подтачиваемого чер­вем сомнения в смысле своего существования, и т. д., и т. д. Рычаг, с которым Чехов приступает к явлениям, — всюду один, формально-комический — искание противоречий. И при отсутствии всяких общественно-идеологических побуждений он этим рычагом то и дело вскрывал огромные, глубоко зало­женные в социальной структуре противоречия и язвы.

Что касается эстетического страдальчества, то у Чехова есть удивительное признание, доказывающее, что даже эстети­ческое наслаждение у него было сопряжено именно с ощуще­нием муки и грусти. Вот несколько строк из очерка «Красави­цы», в которых он дает резюме своего впечатления от встречи на постоялом дворе с красавицей-армянкой:

«Ощущал я красоту как-то странно. Не желание, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армя­нина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем.»

Встреча с армяночкой — юношеское воспоминание; но за­тем описывается мимолетно виденная им уже много позднее белокурая девушка с чисто русской красотою, — а впечатле­ние от нее — то же, та же непонятная, «тяжелая, хотя и при­ятная, грусть». И разве могло быть иным ощущение красоты у столь дивно эстетически одаренного художника, которому выпало на долю созерцать русскую жизнь, русскую действи­тельность, да еще у бескрылого художника, не чаявшего исхо­дов и выходов из «оврагов» этой действительности?

Чехов, с его эстетической одаренностью, среди русской дей­ствительности, — это такая же антитеза, какая заключается и в его созданиях: никогда, кажется, за все существование худо­жественного слова такой ужасающий жизненный материал не облекался в столь благоуханную, столь чарующую форму.

Андрей БЕЛЫЙ Чехов

А. П. ЧЕХОВ

Чехов — это завершение целой эпохи русской литературы. А мы не можем сказать определенно, что его уже не начинают забывать.