А.П.Чехов: Pro et contra

Вся поверхность его образов реалистическая. Образы пер­вых его произведений ничем не отличаются от образов наших типичных представителей реализма. Но чем глубже проникает его взор в самую структуру своих образов, — тем образы эти прозрачней: так непрозрачный кусок дерева, когда микротом срежет тончайший его слой, под микроскопом распадается на отдельные клеточки, и далее: клеточка, ее физические свой­ства, рисуя ряд формул, смысл которых ускользает от понима­ния, — клеточка сама превращается в тайну; и дерево уж не дерево, а совокупность многообразных тайн.

Так с углублением чеховского реализма внутренняя основа этого реализма, не предавая традиций прошлого, переходит в символизм. Чехов расположил все многообразие чисто реалис­тических приемов вокруг своего центрального символического фокуса; вот почему в нем мы находим отклики метерлинков- щины (всегда несколько дешевой) и настроений Гамсуна. Только у него единство символа и реального образа — далекий фон; между этим фоном и нами он набрасывает ряд перспек­тив, все суживающих диапазон переживаний, подстилающих образ, пока не вырастет на переднем плане Чебутыкин. Сидит Чебутыкин, и пока усталые люди мечтают о счастье, громко восклицает: «Цицикар: здесь свирепствует оспа!» («Три сест­ры»). На поверхности протекает жизнь русского общества вре­мен Александра III. Но штрихи его письма, сами по себе впол­не точно передающие действительность, образуют такую конфигурацию, которая приподымает Ивана Ивановича над известной эпохой. Эпоха становится символом вообще эпохи человечества. Иван Иванович становится человеком, комната его разрастается до мира. Но и каждый отдельный штрих, при всем его реализме, у Чехова только равнодействующая более детальных штрихов: сначала он разлагает действительность на отдельные атомы, потом совершает незаметную перегруппи­ровку этих атомов и складывает из них образ, неотличимый от образа действительности, но говорящий нам о чем-то ином, чего не сознает ни сам Чехов, ни его герои: они какие-то сквоз­ные, будто тени, и разговор их о повседневном поражает наш слух, как «Парки бабье лепетанье» Ч И мы жадно слушаем по­вседневную речь, и начинает казаться, что она смутно двоит­ся, что и Чехов, и герои его чего-то не досказывают, что-то знают, но не умеют ни сказать, ни привести к сознанию свое знание. Все, что сказал нам Метерлинк, мы непроизвольно угадываем в творчестве Чехова. Здесь Метерлинк дал только ключ к тому, чтобы мы могли словами проникнуть в удален­ные зоны чеховского интимизма. И мы понимаем по-новому мягкую грусть чеховской улыбки. Эту улыбку Чехов молчали­во унес в могилу и не сказал больше ничего; быть может, и не мог сказать, потому что сам не знал, во что превратится его реализм, к какой точке привел он реализм русской литературы.

Такова субстанция чеховского творчества — опрозрачнен- ный реализм, непроизвольно сросшийся с символизмом. Две замкнутые среды в нем соприкоснулись, как в одной точке. Вопрос только в методе подхода к этой точке. И метод Чехо­ва — реализм. Сохраним же за ним название реалиста, но не будем соединять с понятием о таком реализме примитивных представлений.

Совершенно обратна форма последних произведений Чехо­ва. Она — условна. Опираясь на тысячи деталей, он невольно производит выбор деталей и стилизует образ. По двум штри­хам восстановляем мы подразумеваемые штрихи. А если и ри­сует он героев своих многими штрихами, каждый из них син­тезирован: незаметно он вводит нас в сферу условного, и мы, не подозревая, заполняем сами его штрихи деталями. Сообраз­но с выбором черт крепнет форма его письма. Каждая фраза живет собственной жизнью, но все фразы подчинены музы­кальному ритму. Диалог «Трех сестер» и «Вишневого сада» — да, это музыка! А мы часто его не слышим, потому что герои его не изменяют молчанию, шепчут свои повседневные слова о том, что «Бальзак родился в Бердичеве» («Три сестры»).

Чехов — удивительный стилист. Он первый инструмента­лист стиля среди русских писателей-реалистов. Горькому, Ле­ониду Андрееву и прочим писателям-реалистам с символиче­ской закваской далеко до стиля Чехова, как земле до неба.

Образы чеховского реализма, извне стилизованные и изнут­ри соприкоснувшиеся с символизмом, завершают эпоху разви­тия реализма в русской литературе. Вот почему у него не мо­жет быть самостоятельной школы; чеховцам остается лишь разработать детали им до конца пройденного пути. Если и сто­ит серьезно учиться у него, то только символистам, которые одни способны измерить весь диапазон его огромного, еще и теперь неоцененного дарования.

Вот почему в настоящее время нам смешны попытки эпиго­нов реализма извне завязать связь с символическим миропони­манием. Единственно связующая точка только в Чехове. Она была, она и останется. Прочее развеется, как прах.