А.П.Чехов: Pro et contra

О критике, которая сплошь содержала в себе «лакейство пе­ред именами и. бормотанье, когда дело идет о начинаю- щих»³⁷, Чехов говорит в письме к А.Н.Плещееву: «Читали ли вы наглую статью Е. Г. в "Дне"? Мне прислал ее один бла­годетель. Если не читали, то прочтите. Вы оцените всю ис­кренность этого злополучного Евгения, когда припомните, как он раньше ругал меня. Подобные статьи тем отвратительны, что они похожи на собачий лай»³⁸. О «научной» же критике у него есть хорошие слова в письме к А. С. Суворину: «В "Сев. вестнике" (ноябрь) есть статья поэта Мережковского о моей особе. Статья длинная. Рекомендую вашему вниманию ее ко­нец. Он характерен. Мережковский еще очень молод, студент, чуть ли не естественник. Кто усвоил себе мудрость научного ме­тода и кто поэтому умеет мыслить научно, тот переживает нема­ло очаровательных искушений. Архимеду хотелось перевернуть землю, а нынешним горячим головам хочется обнять научно необъятное, хочется найти физические законы творчества, уло­вить общий закон и формулы, по которым художник, чувствуя их инстинктивно, творит музыкальные пьесы, пейзажи, романы и проч. Формулы эти в природе, вероятно, существуют. Мы зна­ем, что в природе есть а, б, в, г; до, ре, ми, фа, соль; есть кри­вая, прямая, круг, квадрат; зеленый цвет, красный, синий., знаем, что все это в известном сочетании дает мелодию, или сти­хи, или картину, подобно тому как простые химические тела в известном сочетании дают дерево, или камень, или море; но нам только известно, что сочетание есть, но порядок этого сочетания скрыт от нас. Кто владеет научным методом, тот чует душой, что у музыкальной пьесы и у дерева есть нечто общее, что та и другое создаются по одинаково правильным, простым законам. Отсюда вопрос: какие же это законы? Отсюда искушение — на­писать физиологию творчества (Боборыкин), а у более молодых и робких — ссылаться на науку и на законы природы (Мереж­ковский). Физиология творчества, вероятно, существует в при­роде, но мечты о ней следует оборвать в самом начале. Если критики станут на научную почву, то добра от этого не бу­дет: потеряют десяток лет, напишут много балласта, запутают еще больше вопрос — и только. Научно мыслить везде хорошо, но беда в том, что научное мышление о творчестве, в конце кон­цов, волей-неволей будет сведено на погоню за "клеточками", или "центрами", заведующими творческою способностью, а по­том какой-нибудь тупой немец откроет эти клеточки где-нибудь в височной доле мозга, другой не согласится, а русский пробе­жит статью о клеточках и закатит реферат в "Сев. Вестн.", "Ве­стник Европы" начнет разбирать этот реферат, и в русском воз­духе года три будет висеть вздорное поветрие, которое даст тупицам заработок и популярность, а в умных людях поселит одно только раздражение»³⁹.

Чехов, свободный художник, не мог согласиться с такой критикой. В перспективе она сулила свести творчество к «фи­зиологии», а свободного художника к биологическому типу.

Есть что-то символическое, как бы сказанное о себе в одном из писем к А. Н. Плещееву, где он говорит о «бедных птицах»: «Холодно чертовски, а ведь бедные птицы уже летят в Россию! Их гонят тоска по родине и любовь к отечеству; если бы поэты знали, сколько миллионов птиц делаются жертвою тоски и люб­ви к родным местам, сколько их мерзнет на пути, сколько мук претерпевают они в марте и в начале апреля, прибыв на родину, то давно бы воспели их».⁴⁰

Этою «бедною птицею» был сам Чехов, который среди холода жизни направлялся к «родному месту» — к творчеству. Было очень холодно, и он чуть было не погиб в начале этого пути, в «марте» своего творчества, и все потому, что не было этого по­эта, который воспел бы его.

* * *

Мы начали с того, что современная литература наша возве­личила художника и похоронила в тени человека. Эта пробле­ма человека, убитого художником, вырастает теперь особенно, когда снова, на расстоянии десяти лет, мы воскрешаем в своей памяти прекрасный образ русской литературы — А. П. Чехо­ва. И культура и творчество погибают, если не имеют лица сво­его, если они безличны. Безличная литература? Ей нельзя ве­рить. Верить можно слову только от человека.

Литература — слово.

Но как же можно верить слову не от личности, а от безлич­ной литературы?

Толстой в нашей литературе был человеком и оттого мог го­ворить, как «власть имеющий».

И вот теперь Чехов.

Его слово не умрет, ибо за ним видно его лицо, за его словом чувствуются человек, силуэт которого не уйдет из родной ли­тературы. Литература сегодняшнего дня не имеет власти, по­тому что ушел из нее человек и не видно его.

Власть имеющий всегда и прежде всего — человек.

И теперь, когда воскресает перед нами живой образ худож­ника и человека Чехова, как нельзя лучший момент — поже­лать, чтобы вошел в нашу литературу новый человек, который бы соединил в себе снова художника и человека и приобщил бы нашу литературу к власти.