А.П.Чехов: Pro et contra

А вот еще более разительное место: «Я глубоко убежден в том, что Чехов с одинаковым вниманием и с одинаковым про­никновенным любопытством разговаривал с ученым и с раз­носчиком, с просящим на бедность и с литератором, с круп­ным земским деятелем и с сомнительным монахом, и с приказчиком, и с маленьким почтовым чиновником, отсылав­шим ему корреспонденцию. Он никому не раскрывал и не отдавал своего сердца вполне. Но ко всем относился благодуш­но, безразлично в смысле дружбы, и в то же время с большим, может быть, бессознательным интересом»⁴. Да, это верно. И в этом действительно заключается одна из самых характерных черт Чехова, кроется если не главная разгадка его личности, то, по крайней мере, одно из самых ярких ее проявлений, ко­торое может и должно навести на правильный путь к изуче­нию его творчества.

В воспоминаниях имеется мало материала для подтвержде­ния этой черты, его гораздо больше в письмах. Там ясно это видно, насколько он действительно со всеми одинаково прост, добр, любезен, но почти никогда не откровенен. Он очень чут­ко реагирует на боли, на жизненные невзгоды своих прияте­лей и даже просто знакомых, неизменно находит слова утеше­ния, всегда облекает их в милую легкую шутку, чтобы не было и тени оскорбления, обиды. Таковы его письма к Щеглову, к Тихонову, Белоусову, Грузинскому, Киселевой, Авиловой и многим, многим другим. Во всех этих письмах не то что пре­восходство, а именно та самая некоторая отдаленность, о кото­рой мы говорим; естественное, органическое — ибо другим оно не могло быть — положение: primus inter pares [103]. Или даже точнее: par — ровный по отношению к pares, к равным, но не inter, не среди них; не в самой жизни он, не в гуще ее, а где-то в стороне, хотя и очень близко, и оттуда, с наблюдательного своего пункта, он и приходит к людям, порою ясное впечатле­ние, что спускается. Такое положение было естественное, органическое, потому что по письмам ясно видно, что не в бо­лее поздние годы оно явилось, не тогда, когда жизнь уже от­крылась ему, и можно было бы думать, что он сам несколько отвернулся от нее, намеренно и сознательно отодвинулся.

На его первое письмо к брату, когда он еще был гимназис­том шестого класса, уже давно обратили внимание, поскольку оно прежде всего говорит о необычайно раннем развитии со­знательности, о большом уме, ясном, крепком, практическом, о чувстве независимости и редкой самостоятельности его ду- ха⁵. Те же черты видишь и в других его ранних письмах: к двоюродному брату М. М. Чехову, к товарищу Савельеву. Но особенно характерны в этом отношении его первые письма к литераторам, в частности, к его «крестному батьке» Н. А. Лей- кину. Лейкин в первое время, безусловно, должен был казать­ся Чехову — и казался — крупной величиной. У Чехова были основания считать себя обязанным по отношению к нему, и все-таки тон и характер этих писем тот же: поразительно неза­висимый, свободный, чуть-чуть гордый, и опять-таки это чув­ство внутренней крепости, редкой сдержанности, неуловимо­сти. То же и позднее — даже в его известном взволнованном письме к Григоровичу⁶.

Так окончательно утверждается мысль, что в бессознатель­ной сфере души Чехова было заложено глубокое чувство лич­ности, законченной индивидуальности; оно-то и сказывалось в этой необычайно ранней его самостоятельности, в этой редкой, поражающей простоте, свидетельствующей о коренной свободе его духа. Толстой символизировал законченность, завершен­ность Платона Каратаева в его «круглости». Каратаев одинако­во любил всех и никого в частности; он был круглой каплей, всплывшей на поверхность той стихии, в центре которой был Бог, и смутно ощущал свою связь с этой стихией. Душевная организация Чехова, ее материальная оболочка, тоже может быть представлена в виде шара, по отношению к которому все явления внешнего мира — предметы и люди — движутся как бы по касательной. Разница только та, что Чехов, по-видимо­му, никогда не чувствовал, от чего или кого он, как капля, за­висит, — не было у него ощущения связи с какой бы то ни было стихией. Сначала это чувство независимости, полной аб­солютной свободы даже от последнего основания, от почвы, могло казаться очень соблазнительным, — и это так и было у Чехова; но потом, позднее, он уже напряженно стал искать точку своего прикрепления, хотел окончательно уподобиться Платону Каратаеву. Но об этом дальше.