А.П.Чехов: Pro et contra

После «Палаты № 6» он пишет Суворину письмо, в котором имеются уже следующие строки: «Будем говорить об общих причинах и давайте захватим целую эпоху. Скажите по совес­ти, кто из моих сверстников, то есть людей в возрасте 30— 45 лет, дал миру хотя одну каплю алкоголя. Наука и техника переживают теперь великое время, для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы, скучны. Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности. а в бо­лезни, которая для художника хуже сифилиса и полового ис­тощения. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же, и вы чувствуете не умом, а всем своим суще­ством, что у них есть какая-то цель. У одних, смотря по ка­либру, цели ближайшие — крепостное право, освобождение родины, политика, красота. У других цели отдаленные — Бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. . Вы кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это опьяняет вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру, ни ну. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и на нашей душе хоть ша­ром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть худож­ником.» ¹²

Тут, конечно, краски чрезвычайно сгущены. Жизнью, об­щественными вопросами, как мы увидим ниже, Чехов даже очень и очень интересовался — правда, со своей, особой точки зрения, — и негодовал на своих критиков, обвинявших его в индифферентизме, называл их «форменными идиотами». Вер­но, конкретных целей у него не было; не было также и того пафоса воли, который один дает силу и страсть звать, вести за собою читателя, но была зато такая тоска, такая жажда выс­шей цели, «общей идеи», которая, может быть, и стоит этих конкретных целей. Думается также, что и эпоха не так уж много тут виновата. В лучшем случае она могла сыграть толь­ко отрицательную роль: хмурая, некрасочная, в себе сосредо­точенная, она не отвлекала его внимания в сторону конкретно­го, преходящего, не требовала от него очень больших усилий, чтобы, оставаясь верным себе, не быть во власти этого момент- ного, а наоборот — видеть в нем отражение вечных сторон че­ловеческой души, вечных человеческих стремлений. Но как бы то ни было, для нас это письмо в высшей степени интересно и ценно. Чехов сам ясно ощущает, что он вне или над жизнью, что он только ее описывает, изучает, является по отношению к ней созерцателем, естествоиспытателем и в гораздо меньшей степени — ее участником, непосредственным творцом.

III

Всякий художник — пусть он даже кажется объективней­шим из объективных — творит в конце концов по своему обра­зу и подобию. Материал, содержание его творчества могут быть, конечно, извне и даже целиком взяты из окружающей жизни — на то он и материал, чтобы быть пассивным; форма же всегда индивидуальна, потому что всегда активна, и непре­менно соответствует в той или иной степени душевной органи­зации своего творца. Вот почему — думается мне — анализ всякого художественного творчества должен начинаться имен­но с формы, в ней прежде всего искать отражение писатель­ской личности. Присмотримся к форме Чехова.

Чехов долгое время носился с мыслью о романе и несколько раз, кажется, брался за него. В его голове постоянно бродило множество образов, и широкое полотно романа казалось со­блазнительным. Он неоднократно упоминает о нем в письмах к Плещееву, к Суворину, и не всегда вскользь — два или три раза рассказывает об его идее и плане довольно подробно. «Я пишу роман! — сообщает он Суворину.— Пишу, пишу, и кон­ца не видать моему писанию. Назвал я его так: рассказы из жизни моих друзей, и пишу его в форме отдельных закончен­ных рассказов, тесно связанных между собою общностью инт­риги, идеи и действующих лиц. У каждого рассказа особое за­главие» ¹³.