А.П.Чехов: Pro et contra

Профессор из «Скучной истории» — полный банкрот. Пока были в целости физические силы, он пребывал на высоте, ви­димый всем и каждому; творил, конечно, вдохновляясь выс­шими целями, высшей идеей. Ибо среди других человеческих ценностей стремление к научной истине, любовь к науке зани­мают далеко не последнее место. Друг Некрасова и Кавелина, он тоже, несомненно, подобно Чехову, «с одинаковым внима­нием и с одинаковым проникновенным любопытством разгова­ривал с ученым и с разносчиком, с просящим на бедность и с литератором, с крупным земским деятелем и с сомнительным монахом, и с приказчиком, и с маленьким почтовым чиновни­ком, отсылавшим ему корреспонденцию». После профессора остались только его записки, но если бы были и «воспомина­ния», то мы бы, наверное, прочли в них, как после его смерти отыскалось множество «закадычных друзей», за которых он, по их словам, «был готов в огонь и даже в воду с пароходного борта»; ибо ведь и профессор «никому не раскрывал и не отда­вал своего сердца вполне, но ко всем относился благодушно, безразлично в смысле дружбы и в то же время с большим, мо­жет быть, бессознательным интересом». Недаром же он «все­гда чувствовал себя королем и безгранично пользовался самым лучшим и самым святым правом королей — правом помилова­ния»?.. Но вот пришла беда, и даже не внезапно, даже не ска­жешь, что она «стряслась, застигла его врасплох»: просто от­крылись у человека глаза, рассеялись последние иллюзии, ясно почувствовалось, как медленно, но неумолимо ползет, приближается обычное, необходимое и тем более страшное — старческая дряхлость и за нею последний конец, — и идея не выдержала. Он уже не король, а последний нищий, раб. В его голове день и ночь бродят злые мысли, а в душе свили себе гнезда злые чувства. Он стал не в меру строг, требователен, раздражителен, нелюбезен, подозрителен. Он «и ненавидит, и презирает, и негодует, и возмущается, и боится». Да что тут отношение к другим? Гораздо хуже тот итог, который он под­водит всей своей жизни, всей своей богатой, славной творчес­кой деятельности. «В моем пристрастии к науке, — сознается он, — в моем желании жить, в этом сиденье на чужой кровати и в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связало бы все в одно целое. Каждое чувство, каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках, и во всех картинах, кото­рые рисует мне воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или богом живого человека». О, Чехов далеко не так объективен, как кажется! «Каждое чувство, каждая мысль живут во мне особняком», «во всех моих мыслях, чувствах и понятиях. нет чего-то об­щего, что связало бы все в одно целое» — это он про себя ска­зал чужими, подставными устами, это вылилась его личная тоска, проявилось его личное мироощущение, постигавшее только единичное, индивидуальное, но никогда — общее, це­лое. Профессор творил во имя науки; другой кто-нибудь — ху­дожник — творит во имя красоты; третий — во имя добра, правды, справедливости. Но что ему за польза от всех этих идей, при всей своей широте все-таки частных, не могущих об­нять всю жизнь, проникать каждый атом, не находящих свое­го полного отражения в каждом, данном отдельном человеке, в каждом его душевном движении или переживании? Идеи, ог­раниченные во времени и пространстве, или такие, которые витают над жизнью, как Божий дух во дни первозданные — над хаосом, не могут его удовлетворить. Ими не объединишь рассыпанные звенья, не свяжешь распавшийся на клочья мир. И конечно, когда профессор дальше говорит, «что при такой бедности достаточно серьезного недуга, страха смерти, влия­ния обстоятельств и людей, чтобы все то, что прежде считал своим мировоззрением и в чем видел смысл и радость своей жизни, превратилось вверх дном и разлетелось в клочья», — то и здесь, и в этих словах, слышишь голос отчаяния самого Чехова. Смерть ли брата на него повлияла — она, кажется, как раз совпала с писанием этой повести — или что другое, но мы уже знаем, что именно в это время ему окончательно стало ясно, что произошла какая-то перемена и прежнее «мировоз­зрение превратилось вверх дном и разлетелось в клочья».