А.П.Чехов: Pro et contra

Анекдот вызывает смех; случай — нередко слезы. Но раз­нится ли по существу анекдот от случая? Оба они непредви­денны, оба кажутся неожиданными, откуда-то внезапно явив­шимися, от какой-то цепи оторванными звеньями. Это два моментных отображения одной и той же «пьяной Айсы», две различных гримасы одного и того же невидимого лика. Кто видит одну, тому нетрудно или даже необходимо увидеть и другую — это только дело времени и в полной зависимости от меняющегося настроения того, кто всматривается в этот лик, сначала веселящий своей невидимостью, а затем пугающий. У Толстого «остановки жизни» стали случаться поздно, близко уже к закату, но он, во-первых, был слишком «пьян жизнью», а к тому еще знал — в каждый период уверен был, — что знает некую общую идею, во имя которой можно и должно звать че­ловека. Но в Чехове — мы уже говорили об этом — была «трез­вость» от рождения, и давала она себя чувствовать даже в са­мое веселое время, «общей идеи» он не знал никогда, и неудивительно, что эти подозрительные «остановки» появи­лись у него гораздо раньше. Каких-нибудь тридцати лет, он уже говорит о равнодушии, о какой-то внезапно произошед­шей в нем перемене, благодаря которой «все как-то вдруг ста­ло менее интересно» ²⁵. Что-то случилось в его жизни, может быть, даже личной, — и изменился характер и предметы вни­мания и вместе с этим и отношение к «смешному», анекдоти­ческому. Уже он все чаще и чаще берет под свою защиту тех, над которыми смеются, над которыми он сам только что сме­ялся, и зло, нередко с явной ненавистью, начинает преследо­вать «умников», всех слывущих серьезными положительными людьми; открывается другая, больная, я бы сказал, трагичес­кая сторона юмора: «серьезное в смешном».

В том письме, где он пишет об этой перемене, он указывает, что она произошла с ним года два тому назад. Но были симпто­мы и прежде. Взять хотя бы такие рассказы, как «Тоска» или «Ванька». Ведь в сущности перед нами явные анекдоты, сю­жеты, в другой передаче, безусловно, комические. И в самом деле. Разве не смешно, когда человек разговаривает со скоти­ной о том, что его больше всего занимает, или когда пишут на большом конверте адрес: «на деревню дедушке», а потом, по­чесавшись и подумав, прибавляют: «Константину Макарычу». Но Чехов сделал из этих сюжетов настоящую трагедию и уже на близкую, можно сказать, самую близкую и единственно за­нимавшую его тему: об одиночестве. «Кому повем печаль мою?» «Толпы бегут, не замечая ни человека, ни тоски; из ты­сяч людей не найдется ни одного, который выслушал бы его». А «тоска громадная, не знающая границ». «Лопни грудь и вы­лейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила». Она та же у извозчика Ионы, у которого сын помер, и у маль­чика Жукова, насильно, нуждою, вырванного из родной дерев­ни и здесь, в городе, изнемогающего от голода, бессонницы и побоев. Так стала сказываться тревога за себя уже очень рано, в этих внезапных прекращениях смеха: смех обрывался на средине или в самом начале; оставалась, застывши, одна толь­ко гримаса его, от которой делается жутко. И чем далее, тем чаще это стало повторяться. К концу восьмидесятых годов окончательно определилось это новое настроение: к этому вре­мени, по-видимому, уже успела вырасти его собственная про­блема, предстал во всей своей остроте вопрос о необходимости «нормы», «общей идеи». История второго, хмурого периода его творчества, в смысле содержания, — конечно, есть, в сущ­ности, история неустанных и напряженных исканий этой «общей идеи». Мы уже знаем ту сферу, где он ее ищет: сама природа, вся душевная организация его, раз навсегда ее опре­делила: она в данном индивидуальном человеке, в последних глубинах его души. И Чехов минует всю нашу осложненную общественную жизнь; минует нарочно и нормальное, здоровое состояние человека, в котором, как ему кажется, восхвалять идеи, высшие цели чрезвычайно легко и приятно, и идет не­посредственно к тем, от которых идея, если она есть, будет требовать глубочайших испытаний. Только силой натиска дол­жна быть испытана сила сопротивления. Может ли она сбе­речь, эта общая идея, от отчаяния, если данный отдельный индивидуум очутится в горе и несчастии, может ли она дать утешение и крепость, чтобы устоять против напора слепого неумолимого случая?