А.П.Чехов: Pro et contra

Необыкновенно характерно, что Достоевский был совсем чужд Чехову, Тургенева он, особенно временами, нежно любил и с упоением читал, а Толстого— «боялся»⁸. О Тургеневе он так пишет в 1893 году, т. е. как раз в годы напряженного само­определения: «Боже мой! Что за роскошь "Отцы и дети"! Про­сто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это черт знает как сделано. Просто гениально». Однако «барышни» Тургенева Чехову уже не нравятся, не нравятся и описания природы — «нужно что-то другое». И тут он обращается к Тол­стому: «Как вспомнишь толстовскую Анну Каренину, то все эти тургеневские барыни со своими соблазнительными плеча­ми летят к черту» ⁹. Тургенев чем-то привлекал Чехова, но Че­хов все-таки смутно чувствовал в нем эпигона романтизма, и черты этого эпигонства[105] отталкивали его, уже познавшего аромат толстовского реализма. Такое колебание Чехова между Тургеневым и Толстым, с полным обходом Достоевского, очень характерно для него как эпигона реализма. И если Толстого он «боялся», если пугала его эта бесстрашная цельность раздвоен­ной души, то в Тургеневе он находил тот «алкоголь», о кото­ром писал Суворину.

Жизнь, «такая, какая она есть»,— проза. Поэзия и красо­та— «где-то». Эти области у Чехова разобщены. И если надо идти «дальше», если невозможно положение— «ни тпрру ни ну», если нельзя обойтись без «алкоголя», значит, надо о по­эзии и о красоте мечтать. Толстой прозы как таковой вовсе не знает, потому что чем грубее, чем плотнее реальность, чем она мускулистее, тем для него — поэтичнее: Тургенев от прозы от­ходит, отстраняется, закрывает на нее глаза и даже девушку боится сделать матерью. А Чехов видит только прозу — «та­кою, какая она есть», а поэзия и красота для него — «дальше», о них можно и нужно мечтать: «Где-то на этом свете есть жизнь чистая, изящная, поэтическая». Это «где-то» и есть че­ховский алкоголь, алкоголь, которым отравляют свое вообра­жение все его герои. И замечательно, что разрыв этот между прозой и поэзией для Чехова — не основной, не метафизиче­ский, не такой, как у Достоевского. Достоевский верит в стра­дание, в котором таинственно рождается правда как высшее сочетание прозы с поэзией, и в чудо — «красота спасет мир». Для Чехова этот разрыв — не от века, не от субстанции, он временный, производный. Отсюда — преклонение перед куль­турой и враждебное отношение ко всему стихийному, изна­чальному. Он решается, например, отделять «религиозное дви­жение», которому не симпатизирует, от «культуры», которая — «сама по себе». Он пишет Дягилеву: «Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, ра­боты, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хоть в далеком будущем человече­ство познало истину настоящего Бога» ¹⁰. В этом «хоть» — це­лое миросозерцание, определенно мечтательского типа. Все, что поднимает вопрос с самого начала — так, как будто этим вопросом до сих пор никто не занимался (так любили мыслить Гёте и Толстой), возбуждает в Чехове недоверие: «Теперешняя культура — это начало работы, а религиозное движение, о ко­тором мы говорили, уже почти конец того, что отжило или от­живает» ¹¹. И так — обо всем, даже о любви: «Любовь — это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то гро­мадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь» ¹².