А.П.Чехов: Pro et contra

Одна литераторша, захотевшая определить Чехова «как но­ватора», пожаловала ему, по случаю десятилетия, почетное (по ее мнению)⁶ звание «символиста» да еще сблизила его с Гого­лем. Она не доказала ни того, ни другого, но проговорилась — и проговорилась очень характерно. Показалось ей, что если Чехова связать с Гоголем, то чеховское художество получит новый и более близкий нам смысл. На деле же — что есть бо­лее разного, более непохожего в русской литературе, чем Го­голь и Чехов? Оттого, что они оба смеялись и шутили, разница между ними еще значительнее. У одного — кривая, страдаль­ческая и часто злобная усмешка, усмешка человека, который постоянно видит перед собой черта и хочет «выставить его ду­раком», а у другого — грустная, добрая, близорукая улыбка, улыбка врача, который шутит у постели тяжкого больного. У одного—«рожи» вместо людей, постоянный излом жизни, трагическая карикатура, гротеск, у другого — юмор на фоне слегка искаженной, слегка шаржированной действительности. И если Гоголь становится сейчас близок нам, если наше вооб­ражение опять, быть может, начинает тянуться к гротеску и, осложненное Достоевским, создает образы peaлистической фантастики, то не может быть близок Чехов.

Гоголь — «великий меланхолик», для которого «все на свете обман» и «все кажется нам не тем, что оно ее на самом деле» («Скучно на этом свете, господа!»). Чехов — великий мечта­тель, для которого «счастье и правда существуют где-то вне жизни», а если и есть на этом свете «жизнь чистая, изящная, поэтическая», то —«где-то». И если Гоголь совершенно созна­тельно, в полном согласии со своим основным положением: «все кажется нам не тем, что оно есть на самом деле» — писал свою собственную, им самим активно созданную действитель­ность, которую извлекал из «обмана», называемого жизнью, то Чехов творил и верил совсем иначе: «Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру ни ну.» (в письме к Су­ворину в 1892 г.)⁷. Тут сразу — основная, метафизическая без­дна между Гоголем и Чеховым: один все время противополага­ет «кажется» и «на самом деле», воспринимая жизнь как «призрак» правды, другой этого метафизического различия не делает, думая, что «мы пишем», а следовательно, и видим жизнь такою, какая она есть, никто нас не обманывает, ника­кого черта нет, некому нас дурачить и некого поэтому дураком выставлять: «Политики у нас нет, в революцию мы не верим. Бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и сле­поты не боюсь» (то же письмо). Действительность Чехова суще­ствует «на самом деле»: это — не актуально созданный им мир, а только подмеченная им, будто бы объективно, и именно в та­ком виде существующая реальность. Этим и отличается реали­стическое «чувство жизни» от всякого иного, что реалист не сознает элемента активности в создавании того, что он называ­ет «действительностью», и потому может думать, что мы ви­дим жизнь такою, «какая она есть», а не какой она нам кажет­ся. И потому называть Гоголя реалистом — величайшее недоразумение, а Чехов — реалист с уклоном к натурализму. И поэтому образы Гоголя, вплоть до их наименований, стоят пе­ред нами страшными для всех нас призраками, и имена хлеста­ковых и чичиковых постоянно звенят в ушах, а чеховские обра­зы сливаются вместе, их обозначения кажутся ненужными, случайными. У Чехова столько народу, что ему не до выбора фамилий было.

Но почему же Чехов — мечтатель? Откуда в нем мечтатель- ство, если он реалист? В этом отношении характерно его до­полнение в выраженной формуле: «Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру ни ну». И там же: «В наших произведениях нет именно алкоголя, который бы пья­нил и порабощал». Это значит, что Чехов — не пророк реализ­ма и не исповедник его, каким был Толстой, а эпигон. Это зна­чит, что всей подлинной полноты жизни, всего ее реалистического богатства он не замечает, не чувствует. Это значит, что во всей своей полноте, во всем объеме жизнь была охвачена кем-то до него, кому это «чувство жизни» давало та­кой сочный, такой истинно здоровый и мощный материал, что ни о каком «дальше», ни о каком «алкоголе» не могло быть и речи. В самом деле, зачем Толстому и его захлебывающимся от жизни героям — алкоголь? А Чехову он нужен. Что же это за алкоголь?