А.П.Чехов: Pro et contra

Эстет! И глазу рисуется изящный юноша, породистыми паль­цами небрежно оставляющий на бумаге сонеты изысканной любви.

А Чехов? «Пшла, чтобы ты издохла! — крикнул он. — Про- кля-та-я!» ²

Поэт! И сейчас же перед вами вырисовывается выпятившая грудь фигура с благородным профилем Надсона, каждой складкой черного глухого сюртука кричащая, что разбит и по­руган святой идеал.

А здесь: «После блинов осетровую уху ели, а после ухи ку­ропаток с подливой. Сметана, свежая икра, семга, тертый сыр. Так укомплектовались, что папаша мой тайком расстегнул пу­говки на животе» ³.

Воспитанному уху, привыкшему принимать аристократи­ческие имена Онегиных, Ленских, Болконских, конечно, как больно заколачиваемый гвоздь, все эти Курицыны, Козулины, Комкодавленки.

Литература до Чехова, — это оранжерея при роскошном особняке «дворянина».

Тургенев ли, все, кроме роз, бравший руками в перчатках. Толстой ли, зажавший нос, ушедший в народ, — все за слово брались только как за средство перетащить за ограду особняка зрелище новых пейзажей, забавляющую интригу или развле­кающую филантропов идею.

Чуть ли не на протяжении ста лет писатели, связанные оди­наковою жизнью, говорили одинаковым словом. Понятие о красоте остановилось в росте, оторвалось от жизни и объявило себя вечным и бессмертным.

И вот слово — потертая фотография богатой и тихой усадь­бы.

Знает обязательные правила приличия и хорошего тона, те­чет рассудительно и плавно, как дормез.

А за оградой маленькая лавочка выросла в пестрый и крик­ливый базар. В спокойную жизнь усадеб ворвалась разноголо­сая чеховская толпа адвокатов, акцизных, приказчиков, дам с собачками.

Коммивояжеры — хозяева жизни.

Старая красота затрещала, как корсет на десятипудовой по­повне.

Под стук топоров по вишневым садам распродали с аукцио­на вместе с гобеленами, с красной мебелью в стиле полуторы дюжины людовиков и гардероб изношенных слов.

Сколько их!

«Любовь», «дружба», «правда», «порядочность» болтались, истрепанные, на вешалках. Кто же решится опять напялить на себя эти кринолины вымирающих бабушек?

И вот Чехов внес в литературу грубые имена грубых вещей, дав возможность словесному выражению «торгующей Рос­сии».

Чехов — автор разночинцев.

Первый, потребовавший для каждого шага жизни свое сло­весное выражение.

Безвозвратно осмеял «аккорды», «серебристые дали» по­этов, высасывающих искусство из пальца.

Как грек тело перед гибелью Эллады, лелеял слова вежли­вый Тургенев.

«Как хороши, как свежи были розы».

Но, боже, уже не вызовешь любовь магической фразой!

«— Отчего не любит? Отчего?»

Насмешлив спокойный голос Антона Павловича:

«— А вы его судаком по-польски кормили? А, не кормили. Надо кормить. Вот и ушел!»⁴.

Эстет разночинцев.

Позвольте, но ведь это позорно.

Быть эстетом белых девушек, мечтающих у изгороди в ко­сых лучах заходящего солнца, быть эстетом юношей, у кото­рых душа рвется «на бой, на бой, в борьбу со тьмой», это так, но, помилуйте, ведь эстет лабазников — это довольно некраси­во.

Все равно.

Чехов первый понял, что писатель только выгибает искус­ную вазу, а влить в нее вино или помои — безразлично.

Идей, сюжетов — нет.

Каждый безымянный факт можно опутать изумительной словесной сетью.

После Чехова писатель не имеет права сказать: тем нет.

«Запоминайте, — говорил Чехов, — только какое-нибудь по­ражающее слово, какое-нибудь меткое имя, а "сюжет" сам при­дет».

Вот почему, если книга его рассказов истреплется у вас, вы, как целый рассказ, можете читать каждую его строчку.

Не идея рождает слово, а слово рождает идею. И у Чехова вы не найдете ни одного легкомысленного рассказа, появление которого оправдывается только «нужной» идеей.

Все произведения Чехова — это разрешение только словес­ных задач.

Утверждения его — это не вытащенная из жизни правда, а заключение, требуемое логикой слов. Возьмите его бескровные драмы. Жизнь только необходимо намечается за цветными стеклами слов. И там, где другому понадобилось бы самоубий­ством оправдывать чье-нибудь фланирование по сцене, Чехов высшую драму дает простыми «серыми» словами:

Астров: «А должно быть, теперь в этой самой Африке жарища — страшное дело».

Как ни странно, но писатель, казалось бы, больше всех свя­занный с жизнью, на самом деле один из боровшихся за осво­бождение слов, сдвинул его с мертвой точки описывания.

Возьмите (пожалуйста, не подумайте, что я смеюсь) одну из самых характерных вещей Чехова: «Зайцы, басня для детей».

Шли однажды через мостик

Жирные китайцы.

Впереди их, задрав хвостик, Поспешали зайцы

Вдруг китайцы закричали:

«Стой, лови! Ах! Ах!»

Зайцы выше хвост задрали

И попрятались в кустах. Мораль сей басни так ясна:

Кто хочет зайцев кушать, Тот ежедневно, встав от сна,

Папашу должен слушать.

Конечно, это автошарж. Карикатура на собственное творче­ство; но, как всегда в карикатуре, сходство подмечено углова- тее, разительнее, ярче.

Конечно, из погони жирных китайцев за зайцами меньше всего можно вывести мораль: «папашу должен слушать». По­явление фразы можно оправдать только внутренней «поэти­ческой» необходимостью.

Далее.