А.П.Чехов: Pro et contra

Ответ на вопрос, чем же на самом деле так отличаются рассказы из сборника «В сумерках» от классики русского реализма или от текущей литературы 1890 года, непрост. Принято считать, что критика требовала от Чехова тенденции или, по крайней мере, со­циальной остроты — так прочитывали потом статью Михайловс­кого его якобы свободные от либеральной цензуры противники. Но разве не представляет собой рассказ «Холодная кровь», кото­рый так не понравился Михайловскому, не просто остросоциаль­ное произведение, а почти что газетный фельетон? Безобразия на железной дороге доходят до той степени абсурда, когда не знаешь, смеяться или плакать. Писатель изображает их сдержанно, но во всей полноте, а равнодушие к ним героев только оттеняет несооб­разность: люди привыкли к абсурду, он стал нормой. Чего же боле, чего не хватает социологической критике? [115] А не хватает им­перативности, столь свойственной самой этой критике. Если ли­тература, как и критика, — служение сверхличному, то она долж­на не только выполнять приказы этого сверхличного, но и нести их читателю. Но, глядя в зеркало чеховского рассказа, критик ви­дит свой искаженный облик, и это вызывает смутное недоумение и желание высказаться, исправить. Он твердо знает, что недостаточ­но показать противоречия в социуме или в тексте писателя, надо еще (по Чернышевскому) четко оценить действительность и ука­зать выход. Это то, что делает Михайловский по отношению к Че­хову, и то, чего никогда не делает Чехов по отношению к изобра­жаемому им миру. Критик поступает с чеховским текстом так, как Чехов должен поступать с миром.

Отсутствие императива Михайловский причисляет к неискоре­нимым порокам и предсказывает наихудшее: у Чехова никогда не будет сильного эмоционального контакта с читателем. Достаточно перелистать чеховскую критику на 10—15 лет вперед, чтобы уви­деть, как он ошибся, — не в том, что императива нет и не будет, а в том, что его нельзя при желании вчитать в текст. Реакция чита­телей на те же самые «равнодушные» тексты в начале 1900-х го­дов и особенно после смерти Чехова становится столь эмоциональ­ной, что подчиняет себе их критические и аналитические способности. В чеховских произведениях начинают видеть все, что созвучно собственной душе — от святого всепрощения до сатанин­ского скептицизма. При этом почти все продолжают искать в тек­сте хоть какой-то императив, и радостно сводят к нему все содер­жание: «Дальше так жить невозможно, перескочить через ров» («Человек в футляре», «Крыжовник» — Волынский и Богдано­вич), «потерпеть года два» («Новая дача» — тот же Волынский), «веровать или искать веры» («Три сестры» — Булгаков и Измай­лов) и т. д., и т. п. Разумеется, при этом Чехов неизменно вещает «устами» своих персонажей. Зеркальность оборачивается непроз­рачностью: критическая статья теперь говорит только об отраже­нии критика, а чеховский смысл остается в зазеркалье.

Если анализировать действительно невероятное разнообразие оценок Чехова в годы, последовавшие за статьей Михайловского, методом самого Михайловского, то надо бы сказать: разброс крити­ческих суждений еще раз подтверждает, что Чехов созвучен эпо­хам, в которых никакой объединяющей идеи уже нет, но представ­ление о ее нормальности («тоска» по ней) еще остается. Потому есть соблазн объявить, что он созвучен и нашему времени (тем бо­лее что индекс цитации Чехова в современной литературе — самый высокий из русских классиков). Но чтобы избавиться от этого со­блазна, достаточно взглянуть на повторяющиеся почти дословно от 1888 до 1914 года жалобы на «наше время» отчуждения, эгоизма, падения, обмельчания и всеприятия и на их туманно-социологиче­ские объяснения. Если нам сейчас не кажется, что 1880-е или 1890-е гг. можно назвать временем господства случайностей в большей степени, чем любую другую стабильную эпоху, то ламен­тации критиков на эту тему говорят совсем о другом: о бессилии метода. Они — только симптом того, что в сознании людей, воспи­танных на реалистических ценностях, и прежде всего на абсолюти­зации сверхличного и причинности, наступает перелом.

Нельзя винить Михайловского в том, что он в начале 1890-х недооценил слабый симптом новой эпохи, — достаточно того, что он его заметил. И не столь важно, что он дал раннему Чехову нега­тивную этическую оценку. Важнее то, что он уловил специфичес­кие особенности чеховской поэтики и, отрицая их, ясно дал по­нять их новаторство. Попробуем свести многословные претензии-наблюдения Михайловского и его последователей к предельно сжатым тезисам.

В чеховских текстах, с точки зрения реалистической эстетики, есть 3 непоправимых недостатка: 1) случайность выбора формаль­ных и содержательных элементов («лишнее» и «нетипичное»); 2) рядоположенность и уравнивание тематически важного и второ­степенного («отсутствие иерархии») и 3) отсутствие причинно- следственных связей на всех уровнях.

Рассмотрим их подробнее[116].

1) Случайное, нетипичное, безыдейное.