А.П.Чехов: Pro et contra

Как же в таком случае читателю, воспитанному на реализме, читать Чехова? И шире — поддается ли вообще текст, наполнен­ный случайностями, прочтению? Михайловский в этом отноше­нии был не только самым наблюдательным, но и самым радикаль­ным. В дефектности чеховского творчества он не сомневался, но предлагал метод прочтения, позволяющий «улучшить» тексты: «Только совлекая с нее (с трагедии героев «Скучной истории». — А. С.) те чисто внешние случайности, которыми ее обставил г-н Че­хов, мы поймем ее жизненное значение, а затем оставшемуся от такой операции разоблачения психологическому мотиву надо най­ти соответственную конкретную житейскую обстановку», — на­пример, приписать чувства и мысли старого профессора самому автору и его поколению[118]. Игра с зеркалами продолжается: с точ­ки зрения Михайловского, автор маскирует себя под человека по­коления критика, критик «совлекает» маску и возвращает не­гативные атрибуты автору. Внешне остраненный, якобы не допускающий самоотождествления способ критического прочте­ния, который предлагает Михайловский, обусловлен обидой за свое поколение, в конечном итоге — за самого себя, за непохо­жесть. Ключевой категорией, которая стоит за всем рассуждени­ем, остается типичное: Михайловский не отрицает, что и среди ше­стидесятников могли быть люди без общей идеи, но он вполне справедливо замечает, что это не характерно. Стоит только допус­тить, что Чехов и не собирался рисовать «типичного шестидесят­ника» (а такие замечания скоро появятся[119]), как аргументы Ми­хайловского окончательно рушатся.

В процессе полемики происходит нечто важное: Михайловский вынужден подчеркивать сделанность, фикциональность текста, и тем самым уходить от основы основ социологогического метода: восприятия текста как мира. Отказываясь от этой предпосылки, критик становится действительно критиком, а не социологом, а литературе возвращается ее родовое качество. Получается, что Че­хов побеждает своих оппонентов даже в тех случаях, когда они его осуждают.

Другие критики предлагали «нормализовать» Чехова, вернуть его в лоно реализма. Для этого было два пути: приписать некий смысловой избыток либо позиции самого Чехова, либо миру, кото­рый он изображал. По первому пути охотно пошел приятель Чехо­ва, добрейший и либеральнейший Гольцев: «Живая любовь к жи­вому человеку и тонкое художественное чутье, с каким Чехов любит и человека, и природу, придают его думам о случайности и быстротечности жизни печальный, но мягкий оттенок». Чехову приписывается определенное отношение к изображенной случай­ности. Это отношение пусть и мягкое, но всегда негативное, и в наиболее общем виде его формулирует Неведомский, справедливо напоминая о юмористическом происхождении чеховской случай­ности: «Белинский любил пользоваться гегелевским определением комического писателя: область комического есть область «видимо- стей», «кажущегося», а не «действительного сущего», и писатель- комик вскрывает всю несостоятельность и незаконность мира слу­чайностей, «отрицающих идею». Случайное у Чехова получает пусть и взятое из третьих рук, но все же философское объяснение.

Второй путь — с помощью нехитрой социальной диалектики объявить, что случайное-то и типично для эпохи: «В глазах Чехо­ва случай в человеческой жизни превращается в необходимость, и нет ровно ничего случайного, потому что все случайно» после того, как перестали верить в идеи, — мнение Евг. Соловьева (Андрееви­ча) и — с определенными оговорками — Платона Краснова.

Обе эти концепции превращают случайное из «лишней детали» в главную негативную тему Чехова, и, соответственно, рассматри­вают чеховское творчество как апофатическое утверждение нор­мы. Яснее всех это мнение сформулировал Скабичевский: «Разве есть какая-нибудь возможность выставить все безобразия каких- либо явлений и вопиющее отступление их от идеалов, раз худож­ник не хранит этих идеалов в душе своей, не проникнут ими?» При всей очевидной несостоятельности объяснений, которые со­держатся в этих концепциях[120], они все же признают наличие в чеховских текстах самого явления, и потому остаются продуктив­нее позиции позднейшей хвалебной критики, для которой случай­ного либо нет совсем, либо оно сводимо к теме пошлости.

2) Отсутствие иерархии и равнодушие.