А. Разумовский: Ночной император

— Что не знаешь?.. — замерла на одной ноге. — Пригласи его ко мне. Да, приведи! Притащи, ежели заупрямится.

— Слушаюсь, ваше высочество, — без тени улыбки сказал Алексей, поклонился и вышел.

Спиной закаменевшей слышал:

— Вот неуч! Связал же меня Бог…

И надо ж было так случиться: под вечер, выйдя поразмяться, встретил Александра Сумарокова. Тоже прохаживался в сумеречье для моциона. И первый вопрос:

— Ну как, передали?

— Передал. Цесаревна в гости приглашает.

— Да я уж и не знаю…

— Зато я — знаю. Мне приказано привести вас, Александр Петрович. Даже силком!

Сумароков с уважением посмотрел на грозную стать Алексея.

— Воспротивься, так не только рукав оторвут!..

— Да, да. Пойдемте.

— Прямо сейчас?..

— А чего откладывать доброе дело!

В дверях, которые перед ним раскрывались, конечно, безгласно, он попросил горничную все же доложить:

— Скажи, Александр Петрович Сумароков. Собственной персоной!

В этой прибавке была хохлацкая насмешечка, но кто ее мог заметить. Сумароков перед зеркалом в прихожей охорашивался. Алексей подтолкнул его в спину и ушел к себе во флигель.

Там Карпуша хозяйничал. Наскучило в Гостилицах — Алексей уже несколько дней там не бывал. И здесь, как и там, Карпуша наливал-утешал свою солдатскую утробу. Истинного хозяина и в грош не ставил. Одно на уме: налей да возлей, возливай-ко да наливай-ко. Чем старее становился, тем настырнее. Но можно ли на него обижаться? Хорошо сиротливая душа Алексея ложилась к его солдатской, уж истинно сиротской, душеньке. Так что лихая мужицкая беседушка вышла, пока там в горнице у цесаревны читали да слушали… слушали?.. какие-то вирши… вирши?..

Даже и не заметил Алексей, как ранний вечерок в полный вечер обратился.

Из этого полузабытья вывел резкий стук двери. Алексей вскинул от стола голову: она?..

— Дурачок ты мой! Пойдем. Всякий ли пальчик поцелован?

Приказ не приказ, а не откажешься. Да и отказываться-то зачем, Господи, прости прегрешения наши!

III

Вездесущие хохлы знали ближнее окружение Петербурга получше, чем окрестности Киева. Давно прижились, к сырости попривыкли. Да заодно и к сытости, которой не могли обрести на Украйне. Хотя, конечно, многое пропитание как раз и оттуда везли.

Полковник Федор Степанович Вишневский опять с обозами туда да обратно ходил. Правда, уже не с царской подорожной, а с купеческой оказией. И не за вином мадьярским, а за чем придется. Дела такие…

Хоть и понравилось тогда Анне Иоанновне привезенное на пробу вино, хоть и допустила его к ручке, многие ласковые слова при тысяче пожалованных рублей говорила, но с зимним обозом вышла конфузия. Мало оправдания, что уже не он в обозных состоял, считая свое дело сделанным, — его обвинили, чуть не до плахи довели. Вино-то поступило совсем другое, не то, что было в пробных бочонках. На кого вину валить? Новый обозный, заранее учуяв расправу, куда-то к низовым казакам деру дал, — его, Вишневского, на спрос привели. Тем только и отделался, что продал все свои именьица и самолично доброе вино доставил. Для вящей убедительности с первого воза плаху с воткнутым топором принес. Бог миловал! А ведь под такое подозрение и доброе вино могло недобрым показаться…

Алексей не в первый раз слышал эту пьяненькую исповедь, — полковник давно уже был не полковником, а захудалым прихлебателем, наезжал с попутными обозами поесть щец в Гостилицах. Сейчас, по сухому-то времени, пяток телег сразу пришло. С изразцами для новых печей, с коврами, с мебелишкой кой-какой. Чувствовалось, что делишки цесаревны помаленьку поправлялись.

Более того — и сам полковник в радость. Душа у Алексея была незабывчивая. Благодарение архиепископу Феофану он мог слать только в молитвах, а благо своему хохлацкому собрату-полковнику — вот оно, сразу на столе являлось. Не в первый год, когда Карпуша сам кухарил, — был уже кой-какой штат прислуги. Повар Аверьян, прачка Аверьяша, по-настоящему Марья, горничная… да, та самая чухонка Айна. Так цесаревна повелела. Алексей подозревал, что испытывала его, но какая теперь испыталовка? Ни Айна, ни он сам даже в мыслях ничего такого не допускали. Наезжая время от времени сюда, Елизавета обоих прямо в глаза вопрошала:

— Ну как, мои дорогие? Не слюбились?

Айна в слезы, Алексей в смех:

— Господыня, сама ж знаешь!

Отвечала:

— Знаю. Потому и спрощаю. Хорошо-то как у тебя здесь, Алеша!..

И раз, и другой вроде как ненароком оговаривалась, а потом яснее:

— Ты дворянин теперь, а где твой двор?

Выждала долгую минуту, белые свои руки, не стесняясь застывшей Айны, на плечи ему положила:

— Здесь твой двор, Алексей Григорьевич. Жалую тебе Гостилицы со всеми прилежащими хуторами… Постой, постой, — остановила его, готового стать на колени. — Указом исполнить сие пока невольна, владей так… как и мной владеешь. Ведь тоже без указа?

— Нет, — возразил Алексей, — по самому крепкому указу. — И правую руку на левую грудину положил, вроде как перекрестился.

Вот и обзаводился теперь хозяйством, уже на правах хозяина. Невелик доход с бедных окрестных хуторов, но при разумном пользовании кое-что набиралось. Строился-обстраивался.