…А родись счастливой

– Господи, – горестно выдохнул он, – никто меня не понимает! Никто. Одни несуразности кругом. Уж вы-то, Любовь Андреевна… Ваш-то образ мыслей должен бы, вроде, соответствовать облику, а вы: «Дуй в постель»! Впрочем, ваша ли тут вина? Я ещё в первом институте говорил, что надо учить людей любви – и чувству, и действию. А то мы как в самом замшелом монастыре. Для женщин – вся наука – лекция в клубе «о красоте и гордости девичьей», а мужикам и того нет. А ведь человечество издревле почитало любовь как высшее наслаждение и накопило на пути к нему массу опыта, которого мы не то, что не знаем, а даже вроде как стыдимся и узнать. И преподавать его нам стесняются – мораль мешает. А что мораль эта недоумками да скопцами надумана, понимать не хотим. Ну, ладно, на заре, когда все энтузиазмом горели, говорили, что любовь мешает строить новую жизнь. А сейчас она чему мешает? Толкуем про профориентацию. На доярок ориентируем, на трактористов – ориентируем, на продавцов, на швейников – тоже. А на любовь? На неё, говорят, и не надо. Она – зов природы, сама придёт. Но приходит-то только один инстинкт. А он ещё не любовь, а только так называется. А чувству-то, чтобы красивое было, тоже надо учить. Да и действию – тоже. Лично бы я, если бы такую власть дали, девчонок, особенно красивых, в специальную бы школу отправлял, чтобы уж действительно их любовь была как дар.

– А некрасивых? – поддела Люба.

– А их и тем более. Вот… И отбор, главное, прост. Красоту сразу видно. Она, если есть, так есть, и чего там Виссарион Григорьевич Белинский на эту тему разорялся – не знаю. Красота – для всех красота. А пока что получается? Дал, скажем, бог певице голос, и мы кудахчем вокруг: божий дар, божий дар! Чтобы послушать её, рвёмся к кассе. Я в Москве как-то хотел на Пугачёву попасть – все бока обмяли, а билета так и не досталось. С рук купил за десятку. И не пожалел. Или так. Сочинил писатель исключительную книгу, мы за ней во-о какую очередь стоим. Всё законно. Хочешь к великому приобщиться, не скупись и умей потерпеть. А вот на красоту, на истинный божий дар поглядеть – ничего не определено. Увидел и гляди, пока близко.

Сказав это, Митрич нетерпеливо вылез из-за столика, мотнулся к окну и оттуда, скрестив на цыплячьей грудке руки, как картину в галерее, докучливо стал разглядывать Любу.

– Ах! Ну всё-то у тебя на месте! Что нога под тобой, что пальчики на руках, что грудь и так далее… Исключительно всё! – сказал он смачно и, протянув ручёнки, будто приглашая Любу к танцу, пошёл к камину. Серые его глаза смотрели, однако не на неё, а куда-то в себя, а может, и вовсе ничего сейчас не видели за тем блеском, какой засветился в них вдруг. Любе блеск этот был знаком, и ничего желанного он ей не обещал. Она быстро отошла за кресло и оттуда приостановила Митрича вопросом:

– Значит, ты хочешь, чтобы на красивых женщин тоже билеты продавали? На блондинку – по рублю, на брюнетку – по полтиннику? Или наоборот? И чтобы в кассу – очередь? Всё, как в приличном публичном доме?

– Ну, Любовь Андеевна! – Митрич остановился у камина. – Разве я это хотел сказать? Публичный дом – это просто. Захотел и пошёл. Не у нас, конечно. Но там же – ремесло. А я говорю про искусство, где любовь и красота вместе. Про дар судьбы. Его в очередь не купишь. Даже с рук не продают. – Он качнул головой в такт этой невесёлой для него мысли и поглядел на Любу уже другими глазами. Чуть хмельными, но совершенно разумными.

– Интересно ты со мной говоришь, Митрич, – сказала она и вышла из укрытия, села к столику. – Со мной никто так не говорил. Правда, в прошлом году один грузин сказал мне на пляже: «Быть такой красивой, как вы, так же трудно, как таким знаменитым, как я. Ко мне лезут за автографами, а к вам, наверно, за контрамаркой на более приятные вещи?»

– И, небось, спросил, не найдётся ли у красавицы пригласительного билета для него?

– Да, что-то похожее спрашивал, а ты откуда знаешь?

– А вы ему что ответили?

– Не помню. Что-то такое ответила, чтобы не приставал. Я ужасно не люблю, когда пристают… А чай-то у нас – хорошо, что под куклой. По чашечке? – Люба разлила перепревший чай, не разбавляя его кипятком. – Я покрепче сделала, ничего?

Митрич сел на своё место, коротко махнул рукой, мол, какой есть, такой и ладно – в чае ли сейчас дело? Хороша была рыбка, да малу раскинул зыбку. Уплывает, хоть острогой бей.

– Насчет контрамарки грузин молодец. Это не Кикабидзе был?

– Нет, другой какой-то.

– Контрамарка – дело разовое, но тоже великое. Смотря на что её дают. Мне судьба счастливого билета не приготовила, но контрамарку-то, может, и получу когда, а, Любовь Андреевна?

Глаза у него стали тяжёлыми и глядел он на неё теперь не робко: видно всё уже решил для себя.

– Это смотря на какой спектакль, – спокойно отшутилась Люба.