…А родись счастливой

– А ничего особого. Принимать гостей, оставаться с ними. Только и всего, – сказала Люба беспечно и снова уставилась на Дурандина ясными глазами, мол, скушал, Стёпа? Не задавай дурацких вопросов.

– Это не обязательно – оставаться! – вскинулся Степан.

– Но у меня же нет другого дома.

– Надо, дак будет! – ответил он, не поднимая глаз, и отлепил от косяка плечо.

Любе, как искрой тока, передалось это его движение, вернее, его смысл, и даже не столько смысл, сколько опасность того, что может последовать дальше. Степан о трёх точках опоры был забавен неуклюжестью чувства и мысли, а на двух – он вот-вот начнёт терять равновесие, хватать её, чтобы вместе грохнуться, мять, задавить. Она торопливо вышла из кухни в простор гостиной и оттуда заговорила:

– Нет-нет, Степан. Я еду Москву послезавтра. Митрич просил решать поскорее, и я решила.

– Я твоему Митричу ноги выдергаю, дождётся он у меня, – сказал Дурандин с порога гостиной. Он стоял в её дверях, держась за створки так, что белели ободранные ногти.

– Ты чего это? – спросила Люба, приглядывая за створками дверей. – Митрич, кстати, велел сказать, чтобы ты не валял дурака, вёл себя с ним, как положено. Верно, что ты его не слушаешь? Он толковый дядька. Знаешь, чего он мне насоветовал?.. Устроиться диктором на телевидение. Здорово, да? Мне это даже в голову не приходило.

– Ладно. Давай в город переедем. Там всякой работы навалом, – сказал Степан и оттолкнул створки от себя. Сказал тихо, покорным голосом, а двери толкнул так, что литое стекло в створках звякнуло, словно огрызнулось в ответ.

Люба дрогнула от такого звука и, не теряя Дурандина из вида, стала легко передвигаться по комнате от серванта к камину, оттуда – в угол за торшер, потом – к дивану. Глазомер у неё оказался верный, и, сколько ни шагал к ней Степан, расстояние между ними не убывало. Ей даже весело стало глядеть, как топчется он за ней в полушубке и шапке, взмокший уже от неуклюжести.

А Дурандин потел не от шубы. Он же сказал ей, что хотел сказать: «Давай переедем». Вместе, значит. Ну и что же, что не ответила? Гляди, балуется с ним, скачет с места на место. Взмокнешь тут, когда рядом такая краля, какую не то, что в селе или райцентре не сыщешь, да и в области-то – искать да искать! «Ну, балуй, скачи, думай, что не словлю!» – радовался Степан и делал ещё шаги, казавшиеся Любе один нелепее другого. А Стёпа-то считал их на пять ходов вперёд. Сокольников ведь когда-то говорил ей, что шофёр у него – охотник такой, что лису чуть ли ни руками берёт, а она это забыла или про это теперь не думала. Перебегала с места на место и совсем потеряла страх перед парнем, будто он в жмурки с ней играл.

– Ой! – тоненько визгнула она, когда ткнулась спиной в стекло книжного шкафа и увидела, что метаться ей больше некуда: с одного бока – лебединой шеей выгнутый подлокотник дивана, с другого – сервированный для Митрича столик, а впереди – всего уже в шаге от неё – пахнет потом и гуталином краснорожий бугай, закативший глаза под шапку.

– Ты чего, рыженький, ты чего? – дрогнула она голосом и стала щупать за спиной рукой, чтобы, вжимаясь в шкаф, не сесть на стайку дымковских «барынь», гуляющих по нижней полке, или схватить которую-нибудь для обороны. Кукол рукой не нашарила, зато за плечом Степана, как спасение, увидела портрет Сокольникова. – Ты гляди, кто на нас смотрит. – Люба ткнула Дурандина в плечо, чтобы оглянулся.

И охотник – вот зелень-то! – обернулся. Сафроныч в расстегнутой рубашке, со взбитыми ветром волосами смотрел с фотографии с плутоватой улыбкой, будто собирался сказать: «Жмёшь на газ, Стёпа? Быстро!» Чуть-чуть, самую малость тронула, остудила Дурандина фотография новопреставленного шефа, и пришлось переводить дух, остывать совсем, потому что Люба сиганула через диван к камину так, что он не поспел ухватить её за свитер, а у камина ей в одну руку попался телефон, а в другую – кочерга из витого латунного прутка. Какие три цифры выкрутились у неё на диске, она и сама не поняла, а трубка ответила.

– Минуту! – приказала ей Люба и присела на приступок камина спиной к жидкому огню догорающих головешек. Ноги – подарок ей от судьбы – тряслись от напряжения и плохо держали. Чтобы скрыть это от Степана, зажала в коленях терпеливо потрескивающую трубку.

– Волосы, гляди, припалишь, – переводя дух, сказал Дурандин.

– Не твоё дело. Что захочу, то и спалю, – отрезала Люба дрожащим голосом.

– За чем же красу-то такую палить?

Люба мотнула головой, перекинула волосы на грудь, наклонила в их сторону голову и, сбоку глядя на оплошавшего охотника, сказала:

– Шёл бы ты остудиться, а? Нужен будешь, позову, а полезешь ещё – этой штукой огрею. – Потрясла кочергой и положила рядом, под руку.

– Прости, если чего не так сделал, – колыхнул тяжёлой головой Степан. – Я разве зла хотел?

– А чего же ты «хотел»? – спросила Люба насмешливо.