…А родись счастливой

Дурандин вяло пожал плечами и отвернулся к окну, совсем как бывало в школе, когда не знал, чего отвечать на докучливые вопросы учительницы. А на такой вопрос чего ответишь? Хотел, чего все хотят. Сама крутится перед носом, как сучка течная, – обалдеешь.

– Чего сделаешь-то? – проговорил он трудно. – Я без тебя не могу больше.

– Здрасте! – откликнулась Люба так, как в парикмахерской откликалась на признание очередного клиента. Мерзко вышло. Сама почувствовала это и стала поправляться. – Не дело ты чего-то говоришь, Стёпа. – Попробовала улыбнуться. Получилось. Даже что-то ответное вызвала, не поняла только что, потому что Дурандин опять отвернулся к окну.

– Не дело, значит, говорю? – спросил он. – Дело ли? Чего же дразнишь-то тогда?

– Как дразню?

– А так и дразнишь. Подходишь близко. Передком вертишь.

– Я? На самом деле? – Любе стало весело от такого укора, даже трусливая слабость пропала в ногах. Она поднялась с приступка, положила трубку на аппарат, но кочергу не забыла, взяла в руку витую тяжесть и, поставив на место, покрутила ею туда-сюда. – Проси, Стёпа, если близко прошла. Вот уж никак не думала…

– Бревном считала? – Дурандин развернулся к ней. – А то я не вижу, когда просто проходят, а когда не просто. – Голос его терял покорность, Степана снова подымало на дыбы, и Люба, всё ещё настороженная, уловила это.

– Да ты что, парень? Что вы все, как кобели, ей богу! Одному прямо с поминок хай лайф подавай, другой наутро контрамарку на удовольствие клянчит, мимо третьего близко не пройди. Вы что, взбесились все?

Она швырнула к ногам Дурандина тяжёлую кочергу и взбежала по лестнице в спальню. Но, хлопнув дверью и подняв на всякий случай ручку защёлки, не упала в разоренную кровать, а приникла к стенке у окна и чуть отдёрнула штору, чтобы видеть, как пройдёт к машине её рыжий ухажёр.

«Пусть катится к чёртовой бабушке, бугай несчастный! Одна вонь от него!» – ругалась Люба, прижимая к губам жёсткую ткань шторы. – Гуталин рыжий! А меня-то чего трясёт, хуже, чем его? Во, доигралась, голуба! Сейчас бы сгрёб и схрупал, как морковку. Нашла, кого заводить, дура».

Люба тихо изумилась, как чётко понял её Степан и до чего примитивен оказался его ответ на её «игру»: дала почувствовать свою близость и – отдай всё – не греши!

Холодное окно запотело от её дыхания. Она поводила по стеклу пальцем, стирая с него муть. За окном под невысоким январским солнцем пронзительно ярко сверкали снега. И вчера было солнце и, кажется, позавчера. Значит, скоро уже весна. Опять весна. Опять будет кружиться голова от солнца, от чисто промытого неба, от ветра, кидающего в лицо брызги капели и запах тающего снега, от сохнущей, парящей на припёках земли, от всего, что начинается сначала.

А теперь сначала начинается её жизнь. Снова надо принимать все ветры одной, без защиты. Не укрываться же за того вон огромного мужика, что обмякло тащится по дорожке. Он бросает столько тени, что за ним и солнца не увидишь.

Странно. Ей так нравилась его огромность и спокойная мощь, а теперь всё это страшно, вернее, противно, потому что беспомощно и зло, потно и похотливо.

Степан постоял у машины, медленно оглядывая двор, открыл дверцу, но не стал втискиваться в неё, а развернулся и пружинистым, частым охотничьим набегом вернулся к дому.

Люба метнулась от окна к двери, ещё выше дёрнула ручку защёлки и приложилась ухом к полотнищу дубовой двери. По звуку шагов, по скрипу половиц поняла, что Дурандин прошёл на холодную веранду, что-то ворочает там. А что там ворочать? Летняя мебель – и та перенесена в тёплую веранду. Ящики с пустыми бутылками? Точно, звякает стеклом. Какая дивная развязка для страстей – сдать пустую холодную стеклопосуду!.. Ай, да Стёпа! Молодец! Не взял хозяйку – получи наличными хотя бы за её пустые бутылки! А, впрочем, она и к ним не причастна. Какой-то писатель в Эстонии научил Сафроныча делать в бутылках из-под шампанского вино из жёлтой рябины. Чтобы оно получилось прозрачно-золотым, настойку надо выдержать два года в подвале. А еще лучше, если закопать бутылки в землю. Анатолий и привёз однажды с завода полный багажник посуды. И сколько-то бутылок закопал где-то в парке.

Потом шаги Степана стало слышно в кухне, в тёплой веранде. Как здорово, оказывается, всё слышно в пустом доме. Это потому что он очень большой и в нём теперь нет хозяина. Или потому, что по нему бродит большой, злой Степан? А может, это она так слышит – вся прижалась к двери, затаила дыхание? Да, это она… Вот Дурандин вступил на лестницу, та чуть прогнулась под ним, но не скрипнула. И Люба уловила это, замерла.

Поднялся Степан на пару ступенек – не больше.

– Люба, Люб! Выдь на минуту, а! – позвал он. – Не бойся, я ничего не сделаю. Мне спросить только надо.

– Что ты хочешь спросить? – отозвалась она из-за двери.

Дурандин помолчал, видно, соображая, что бы такое спросить, чтобы не вызвать подозрения насчёт того, зачем вернулся. Но в разорённую давешней сценой голову ничего не приходило, тем более, что не ведал, знает она чего про бутылки или нет. Брякнул первое попавшееся: