АББА или Чай с молоком

Одинокий старик чем-то напомнил ей деда. Она вспомнила его натруженные руки и доброе лицо, изъеденное морщинами. У него была семья, и он не бродил ночами по городу, собирая пустые бутылки.

Марина задела задним колесом урну и едва не упала. А Юля крикнула:

— Извините!

Но старик был уже далеко.

Утром Юля и Марина снова выкатили из подъезда велосипеды и, выехав на проспект, повернули к метро.

Была суббота, площадь казалась безлюдной.

У киоска стоял Сюсюка в застиранной майке и джинсах, обрезанных до колена. Он и его приятели собирались тут каждый день: курили, пили пиво, играли в карты. Однако на этот раз Сюсюка был один. Взвизгнули тормоза, и, выхватив у продавца банку колы, он отбежал в сторону.

— Смотреть надо, куда едес, — обиделся Сюсюка. Он пришепетывал, а когда говорил, вид у него был виноватый и в то же время обиженный.

— Извини.

Сюсюка равнодушно пожал плечами, и было видно, что он не обижается. Придерживая одной ногой скейт, он потягивал колу из запотевшей банки.

— Нисего велики, — сказал Сюсюка, разглядывая их велосипеды, и, обращаясь к Юле, спросил: — Дас прокасисся?

— A ты? — спросила Юля.

Сюсюка неуверенно пожал плечами:

— На скейте?

В этом году он перешел в десятый класс, но красная бейсболка, повернутая козырьком назад, придавала его лицу какое-то детское, нелепое выражение.

— А ты умеес?

— Нет.

— И никогда не пробовала?

— Никогда.

Сюсюка сел на велосипед и исчез. Через пять минут он вернулся.

— Прибамбасов много. — сказал он деловито.

Но велик сто надо.

Теперь моя очередь, — напомнила Юля.

Велосипед они оставили Марине. Она бы, наверно обиделась, что Юля вот так бросила ее одну с велосипедами, но Сюсюку Марина терпеть не могла, и обижаться было глупо.

Никогда раньше Юля не пробовала кататься на скейте.

— Надо работать ногами, — объяснил Сюсюка.

Но как она ни старалась, ей не удалось сдвинуться с места.

— А ноги? — сказал Сюсюка.

Юля попробовала еще раз. Потеряв равновесие, она схватила его за руку чуть выше локтя.

— Ногами надо работать, — сдавленным голосом сказал Сюсюка.

От этого прикосновения холодок пробежал у него по спине. Вот также он вздрагивал, когда к нему прикасалась Туся. Даже если она просто стояла рядом у него кружилась голова.

В этот момент Юля напоминала ему ту, за которой он был готов идти на край света. Его сердце бешено колотилось, и он чувствовал, как к лицу приливает кровь.

Она не заметила его смущения и только смеялась доверчиво опираясь о его руку. Если бы она и заметила — на что он мог рассчитывать? Ей все равно. И Тусе все равно. И так будет всегда.

— Стой!!!

Юля обернулась и увидела Марину: она металась по площади, кричала и размахивала руками.

— Юля! Кто-нибудь! Эй!

Ее окружили люди, и Марина что-то им говорила, показывая в сторону Останкинской башни, размытый силуэт которой можно было видеть у нее за спиной, куда-то туда, где, по ее расчетам, должен был находиться велосипедист в оранжевой футболке. Но он ехал слишком быстро, и теперь яркое пятно было похоже на оранжевый воздушный шар.

Юля стояла неподвижно, чувствуя, как слабеют ноги, и осторожно прислушивалась к голосам которые доносились с площади.

— И куда только смотрит милиция, — сказал кто-то. И тут из-за угла появился милиционер, как если бы все это время он сидел в засаде и ждал, когда его позовут.

Марина объясняла что-то милиционеру — он кивал и недоверчиво смотрел туда, где только что стоял велосипед, ее велосипед, Юлин.

— Украли, — сказал Сюсюка, и его лицо приняло какое-то виноватое выражение. — Велосипед украли.

Юля молчала.

— Украли, — снова сказал Сюсюка, и на его лице появилась глупая улыбка…

Так бывает. «Какой ужас», — говоришь ты, а сам чувствуешь, как скулы сводит предательская улыбка. Так бывает — трудно сказать почему. Просто бывает — и все.

Юля молчала. Вид у нее был такой несчастный что Сюсюка едва не заплакал. И, чтобы не заплакать, он еще раз сказал:

— Украли.

11

Никого не было у Коли Ежова: ни бабушки, ни дедушки, ни сестры ни брата. И даже папы у него не было. А была только мама. И она часто плакала, плакала, потому что жалела Колю, который вырос без отца, и боялась, что, когда Коля станет взрослым, она будет ему не нужна, а иногда плакала просто от любви, потому что и от любви плачут. Ведь у Марины Николаевны, кроме Коли, тоже никого не было.

Отца Коля не помнил: он ушел от них, когда Коле было пять лет. Все, что осталось в памяти, смутный образ, какое-то размытое пятно, и это пятно было его отцом. Он помнил, как однажды у метро отец купил ему воздушный шар — это было похоже на кино, и каждый раз в одном и том же месте пленка обрывалась. Но само это слово как будто застыло с тех пор на губах, и казалось, он еще помнит, как сказал это впервые: па… Теперь это слово стало чужим. И он уже не понимал, что оно значит. И никогда не поймет. И это ему все равно. Он ненавидел своего отца. Но иногда это слово само просилось на язык, и, уткнувшись лицом в подушку, он глотал слезы, и губы искривляла судорога: слышишь, па…