Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла

Неподалеку от Башни был глубокий дол, где протекала речка; в сухую пору она пересыхала до жалкого ручейка, но в половодье становилась бурным потоком, который прорыл себе русло меж высоких берегов; речка эта причудливо, прихотливо извивалась. Над нею по обеим сторонам дола вставали высокие, старые деревья. Веками почва оседала, и на крутых склонах дола образовались террасы; там, где сквозь густую сень на них пробивалось солнце, они поросли мхом, наперстянкой, папоротником и другими лесными травами. На них любили отдыхать лани, прибавляя живописности зеленой сцене.

Поток все глубже и глубже врезался в русло, все больше оседала почва, однако ж сцена эта мало менялась от времени. И в двенадцатом столетии взор встречал здесь приблизительно то же, что встречает он здесь в столетии девятнадцатом. Призраки минувших веков словно проходят тут покойной чередою, каждый со своим обличьем, верою, целями, повадками, одеждой. Для того, кто любит блуждать мечтой в прошедшем, не сыскать места более удачного. Старый дуб стоял на одном из зеленых уступов, и на узловатых его корнях удобно было сидеть. Мистер Принс, предоставленный сам себе, нередко проводил тут целые дни. Лани привыкли к нему и его не пугались, благовоспитанный пес им не досаждал. Так сиживал мистер Принс часами, читая любимых поэтов. Нет великого поэта, у которого не нашлось бы строк, соответственных прекрасному сему виду. Густые заросли, окружавшие обиталище Цирцеи; лесная глушь, где Дант повстречался с Вергилием; чащобы, сквозь которые бежала Анджелика[281]; очарованные пущи, где Ринальдо обманулся подобием Армиды[282]; лесной ручей, подле которого Жак умствовал над раненым оленем[283], — все сошлось в сих дубравах и воображенье вволю населяло их нимфами, наядами, фавнами, сатирами, дамами и рыцарями, лучниками, лесничими, охотниками и девами-охотницами, так что сам полуденный мир словно испарялся, как виденье. Тут Мательда сбирала цветы на склоне[284] [285]; Лаура вставала из тихого ручья и присаживалась под прохладной сенью[286][287]; Розалинда и Дева Мариан[288] выглядывали из-за ветвей; какое разнообразие, несходство одежд, образов и черт; но теперь все они были одно; каждая, вставая в воображении, уподоблялась прежде неведомой Моргане.

Поняв, что только тревожит понапрасну знакомые виденья, он встал и пошел домой. Он отобедал один, бутылку мадеры осушил как стакан воды, созвал в гостиную сестер, ранее обыкновенного и долее обыкновенного их задержал, покуда привычная музыка не вернула ему подобия покоя. Он всегда отдавал предпочтенье покою, не волненью. И, поняв, что путь его пересекли тревожащие силы, он решился им противостоять во что бы то ни стало.

В таком-то духе и застал его однажды утром за чтением преподобный отец Опимиан. Мистер Принс, завидя пресвитера, вскочил и воскликнул:

— Ах, ваше преподобие, как я рад! Какую оду более всего цените вы у Пиндара?

Его преподобие нашел этот вопрос несколько странным для первого приветствия. Ему показалась бы более уместной забота о выздоравливающей красавице. Он понял, что уклонение от сего предмета есть следствие внутренней борьбы. И, сочтя за благо поддержать избранный хозяином тон, он отвечал:

— Говорят, Чарлз Фокс более всего любил вторую Олимпийскую; и по мне вряд ли сыщется что-нибудь прекраснее. А на ваш взгляд?

Мистер Принс:

— Что-то в ней, верно, соответствует особому строю чувства. Для меня же ничто не сравнится с девятой Пифийской.

Преподобный отец Опимиан:

— Легко могу понять пристрастие ваше к этой оде. Вы видите образ идеальной красоты в нимфе Сирене.

Мистер Принс:

— «Умному зову тайные вверены ключи святых ласк»[289] [290]. По-английски это странно. Но сами слова греческие звучат особенною негой. Как бы точно ни передавали мы смысл слов, отличие от склада ума, их породившего, мешает нам воспроизвесть истинную суть мысли. Слова те же, но впечатление, ими оставляемое, иное, и причин можно доискаться лишь в существенном отличии английского склада души от склада души греческой.

Преподобный отец Опимиан:

— Да, и не только со словами так, но с образами тоже. Нас чарует борющаяся со львом Сирена; однако ж английская красотка в такой роли вряд ли бы нам понравилась.

Мистер Принс:

— Сирену надобно представлять себе подобной не английской красотке, но греческой статуе.

Преподобный отец Опимиан:

— Правда, когда человек влюблен, все прекрасное невольно обретает для него формы и черты его избранницы.

Мистер Принс:

— Иначе говоря, влюбленный все видит в неверном зеркале. Какое это, должно быть, бедствие — влюбиться!

Преподобный отец Опимиан:

— Нет, отчего же, ничуть, если все оборачивается счастливо.

Мистер Принс:

— По мне это худшая из незадач.

Преподобный отец Опимиан:

— Однажды в жизни каждому суждено поддаться любви. Власть ее необорима. «Любовь, — сказано у Софокла, — непобедима в битве»[291][292].

Мистер Принс:

— Боюсь, ваше преподобие, эта Моргана, которой вы меня представили, настоящая чаровница. А во мне видите вы человека, решившего избегнуть колдовства.