Абраша

… К Красильникову он попал после Федорчука. Федорчук был прост, как валенок, в склонностях к изыскам замечен не был. Головой работал плохо, зато имел увесистый кулак. Говорили, что только у 130-килограммового Кобулова кулаки были больше и крепче, Богдан Захарович мог убить человека с одного удара. Федорчук убить кулаком не пытался, но разговаривать без этого инструмента не умел. Когда Валерьяныча ввели в его кабинет, из-за стола поднялся небольшого роста человек, в мешковато сидевшей форме – гимнастерка хорошего темно-зеленого сукна топорщилась и пыталась выпростаться из-под ремня и портупеи, галифе были явно велики, но – приятной наружности с зарослями кудрявых смоляных волос, большими черными глазами, окаймленными длинными девичьими ресницами, и смущенной улыбкой. Он не торопясь подошел к Валерьянычу, спокойно, внимательно посмотрел прямо в глаза и затем быстрым неуловимым движением отправил его в нокаут. Дядя Кеша не понял, как он очутился на полу со ртом, полным кровью, выплевывающий ее вместе с зубами. В первую их встречу «опереточный красавец», как окрестил его Валерьяныч, выбил всего два передних зуба. В лицо Федорчук бил не часто: допрашиваемый мог залить кровью документы или казенное обмундирование, а это Федорчуку не нравилось. Поэтому его молниеносные, всегда неожиданные и сокрушительные удары – после каждого удара арестованный оказывался на полу, а Валерьяныч тогда был плотного телосложения и головы на полторы выше «красавца», – эти удары приходились по корпусу, как правило, к области желудка или селезенки. Валерьяныч к такому методу допроса привык довольно скоро, он только не мог понять логику младшего лейтенанта государственной безопасности: «опереточный красавец» бил, не дожидаясь ответа на заданный вопрос, казалось, что эти зубодробительные удары являются не средством получения информации, а целью – единственной и всеопределяющей.

Федорчука интересовала, если интересовала, связь Иннокентия Валериановича с кружком «30-е годы» и группой «Перевал», в частности с Иваном Катаевым, Андреем Платоновым, Николаем Зарудиным и другими. Кого-то – не Федорчука, так как он читал вопросы по бумажке, часто путая ударения в фамилиях, называя Ивана Катаева Валентином, а Воронского – Вронским – кого-то особо привлекали имена Пастернака и Пильняка – под них явно «копали». Сначала дядя Кеша пытался объяснить, что с большинством из названных он знаком шапочно; да, с Иваном Катаевым он пил водку и неоднократно, но никаких литературных или, упаси Боже, политических разговоров не вел, с Николаем Зарудиным вообще еле знаком и творчество этого писателя и поэта ему не близко, особенно неприемлема для него зарудинская орнаменталистика – после этого слова Федорчук бил особенно упоенно, даже гимнастерка вспузырилась сверх меры, – про троцкистские взгляды Зарудина он не знает, а Борису Леонидовичу его, к сожалению, не представили… Казалось, что Федорчука ответы не интересовали, так как он бил – без комментариев, типа, «лжешь, сволочь», или «колись, вражина», – до ответа, во время ответа, после ответа.

Видимо, по этой причине, а возможно, в связи в переводом в новое помещение, Федорчук довольно скоро исчез из жизни Иннокентия Валериановича. Зато появился Красильников Владлен Архипыч. Пальцем дядю Кешу он не тронул, но Валерьяныч с благодарностью вспоминал незатейливые ласки его предшественника – младшего лейтенанта госбезопасности.

Перед Красильниковым он предстал в первый же день, когда его перевели с Лубянки в Спецобъект № 110, то есть в только что открывшуюся, переданную в ведение НКВД Сухановскую тюрьму. Тогда он еще не знал, что это узилище – самое страшное в той кровавой системе, в которую он тогда окунулся. Это позже узников Бутырок или Лефортово стали пугать Дачей пыток, но это было позже, тогда же он оказался в свежевыкрашенном отремонтированном помещении монастырского типа. Думалось, что самое худшее – пресловутая Лубянка – позади. Однако через час после прибытия иллюзии рассеялись. Это произошло, когда его доставили к Красильникову.

Красильников был сух, сер, подтянут, монументален. В отличие от Федорчука он говорил тихо, никогда не бил, часто улыбался узкими губами, но не глазами, когда злился, у него краснели уши, и это был плохой признак – дядя Кеша довольно скоро в этом убедился. Форменное обмундирование было тщательно подогнано, казалось, что Красильникова залили в уже готовую форму, и в ней он застыл. И еще запомнились Валерьянычу длинные тонкие нервные пальцы, такие пальцы, как думают многие профаны, должны быть у великих пианистов.