Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

Старик милиционер ворчит добрых три квартала, требует, чтоб мы держали руки за спиной, не смотрели по сторонам.

Срезая путь, мы проходим через сад Дзержинского. Опьяняюще пахнут цветы на клумбах. Весь сад покрыт белым светом цветущих груш. Потом мы выходим к клубу. Его восстанавливают пленные немцы. На развалинах написаны лозунги на немецком языке.

— Возьми правее! — требует конвойный.

Мимо, покачиваясь на ухабах, пятится задом самосвал с цементным раствором.

Немцы работают медленнее наших рабочих. Зато аккуратнее. Нет плешин разлитого раствора, площадка чисто подметена, кирпичи сложены один к другому. Да и штукатурят они по-другому. Я, например, с первого взгляда могу определить, какой дом восстанавливали наши, какой пленные.

Пленных охраняют часовые. Тоже немцы. В руках у них красные кружки на палочках. Когда кто-нибудь из пленных переходит границу своей стройки, часовой поднимает над головой кружок и кричит: «Ахтунг!»

— Знаешь, что у них написано? — тихо спрашивает на ходу Руслан.

— Где написано?

— На стенах. Лозунги.

— Какие лозунги?

— У немцев. Не смог перевести?

— Не смог.

— Я перевёл. В самом верху написано: «Наш долг построить то, что мы разрушили!» И знаешь, их никто не охраняет.

— Не разговаривать! — слышен сзади окрик.

Мы идём дальше. Почему-то вспоминается Анечка, абрикосовая косточка. Что-то я недопонимаю в жизни. Что? Где-то я несправедлив к людям, где-то слишком добр или слишком требователен. Где и в чём? Кто знает? Человек сам учится ходить. Неужели есть люди, которые идут прямо, через всё переступая, не оглядываясь по сторонам? Кто они, мудрецы или дураки? Может быть, человек не должен искать, ошибаться, порой ненавидеть себя за совершённые ошибки?

Настроение у меня испортилось. Яшка не болтун. Да я и не боюсь, если он отцу скажет. Не знаю почему, но мнение отца для меня ноль без палочки. Перед Анечкой и Женькой будет стыдно. Анечка поджала бы губы и два бы дня не разговаривала — презирала бы. Женька — тот станет выручать. У него свои методы воспитания. Анечке не за отца надо было выходить замуж, а за Женьку. Они чем-то похожи.

Обо мне разговор короткий. А вот если мать Руслана узнает, опять скажет, что я плохо влияю на её сына. Она так дрожит над своим Русланом, ждёт, когда он выучится. Она — простая работница. Всю войну стояла у станка. И сын для неё — это будущее, как бы итог её работы. Она очень любила Русланова отца. Когда он уходил на фронт, он сказал: «Береги сына!»

Она и берегла. А из-за какого-то дружка сына забрали в милицию. Жизни теперь не будет от неё. Нас, конечно, отпустят, мы забудем про три мешка картошки. А она не забудет. Я буду для неё врагом номер один.

Надо бы Яшку предупредить, чтобы он не болтал.

— Отец, — обращаюсь я к конвойному. — Отпусти на минутку. Мне надо кое-что сказать тому безрукому.

— Руки за спину! — оторопело кричит старик.

— Чего орешь? Не убегу. Сказать надо. Чтобы дома не говорил.

— Прекрати!

— Не прекращу! Дома чтоб не знали…

— Рапорт напишу.

— Хочешь, шапку оставлю в залог, пиджак, — уже злюсь я.

Старик зыркает глазами. Я понимаю, что он боится меня: убегу, а его с работы выгонят. Инвалидная команда. Если боишься арестованных, зачем в милицию пошёл работать? На дополнительный паёк позарился?

— Слушай, старик, — останавливаюсь я. — Пусти по-хорошему. Хуже будет!

Старик начинает нервно расстёгивать кобуру. Я отталкиваю его в сторону и бегу по улице. Сзади гремит выстрел.

Выстрелил! Что ты с ним будешь делать! И что за милиция пошла!

Я прыгаю в окно развалины, выскакиваю на соседнюю улицу. Добегаю до угла… Яшки нигде не видно. Наверное, он тоже пошёл через развалины. И как я забыл его предупредить, чтоб матери Руслана ничего не говорил! Теперь начнётся!

…Я возвращаюсь к конвою.

Руслан сидит на обломке стены. Девчонка милиционер тоже достала наган. Смотрит она не на Руслана, а на оружие. То отведёт наган в сторону, то прижмёт к груди.

— Спрячь свою пушку! — говорю я. — Выстрелит — придётся бежать в аптеку за нашатырным спиртом. Заикой будешь. Никто замуж не возьмёт. Где старик?

— Не знаю… Тебя ловит.

— Пускай ловит. Пошли!

ПОСЕТИТЕЛИ

Дядя Ваня, с которым зимой барышничал на базаре Яшка, гудит как из бочки:

— Калинину пишете, всесоюзному старосте. А вы, жульё, соображаете, к кому обращаетесь? Да этот человек…

Дядя Ваня трясёт над головой кулаком, лицо его краснеет, особенно нос. Он мучительно ищет слов, чтобы выразить силу человека, к которому мы решили обратиться за помощью, и, не найдя их, рубит воздух рукой.

Руслан успевает поймать сбитую со стола чернильницу. Дядя Ваня отходит к окну и смотрит, задрав голову, вверх, в окно, где синеет над козырьком кусок весеннего легкомысленного неба.

«Дорогой отец!» — вывожу я затаив дыхание. Дальше писать нет сил. Столько веры в короткой строчке!

— Одну правду пиши! — говорит мне Руслан. Он тяжело дышит и смотрит на бумагу так, точно сейчас должны ожить буквы и появится человек, который всё поймет, всех простит…