Абсолют в моём сердце

— Разве это не очевидно?

— Мне нет. Вернее, то, что Вы имеете в виду, я не считаю достаточно веской причиной, чтобы сознательно лишать себя даже возможности счастья.

— Не знаю, об одной ли и той же причине мы говорим…

— Я имела в виду сохранившиеся чувства к отцу Эштона.

— Да, ты все верно поняла, девочка. Именно так — в сердце не осталось места ни для кого больше.

— Это не правильно, жизнь и судьба требуют шансов!

— Пока была молодой, давала себе эти шансы, вернее, пыталась. Но Эштон был маленький, и объяснить ему свой эгоизм было очень сложно, как и самой себе. Это ведь только в теории звучит рационально, а на деле: когда у тебя есть маленький ребёнок, и ты разрываешься между работой и учёбой, постоянно мучаясь угрызениями совести, что сын тебя практически не видит, а у него кроме тебя больше никого нет, совсем никого, отнимать у него эти крошечные моменты, когда вы вместе и пусть маленькая, но семья — непростительная жестокость. А потом, когда ему было восемь, он застал дома случайного мужчину и сбежал. Случайного, потому что к тридцати у рожавшей женщины потребности приобрели слишком уже настойчивый характер. Эштона не было всю ночь и утро. Тогда у меня и появилась первая седая прядь, вот так за ночь из молодой женщины превратилась в старуху. Он вернулся после школы, долго стоял в коридоре и смотрел, как я рыдаю, потом подошёл и сказал, что больше никогда не уйдёт из дома, что бы ни случилось. Но я не испытывала судьбу, научилась обходиться без живых мужчин, — смеётся. — А в мечтах никто не выдерживал конкуренции с НИМ, поэтому все они всегда были о нём. О, в моей голове со временем родилась альтернативная реальность… Которая стала западнёй: Эштон вылетел из гнезда, пути открыты, а уже ничего не хочется, да и привлечь по большому счёту больше нечем.

— Вы очень красивая женщина! — я говорю это с абсолютной искренностью.

Амбр смотрит некоторое время на меня с удивлением:

— Была красивой. Когда-то…

— Вы и сейчас намного красивее моей матери, и говорю я это не из лести, а потому что это — правда!

— Я знаю…

В её глазах появляется тень надежды, но она бессмысленна, я это знаю наверняка:

— Для него красота не имеет значения. Ни малейшего. Сам он считает, что у каждого человека имеется своё собственное понятие о красоте, и именно поэтому у нас есть сегодня столько жанров и направлений в музыке и искусстве, поэтому большинство людей находят себе пару, ведь если бы все зацикливались на эталонной красоте, человечество давно бы уже вымерло, — я улыбаюсь, и Амбр улыбается в ответ.

— Он смотрит на неё так, словно она Богиня… — и в каждом этом слове бездна даже не зависти, а муки и сожалений.

— Откуда вы знаете?

— Журналы… А однажды мне довелось видеть это своими глазами, когда они оба сидели в метре от меня… Столько лет прошло, а его взгляд всё тот же…

Мы долго молчим, но закономерный вопрос слишком сильно давит своей своевременностью:

— Зачем же Вы вмешались, если видели сами, что происходит между ними? Вы ведь почти сломали им обоим судьбу…

— У неё на пальце было кольцо, а у него нет.

Спустя довольно продолжительную паузу добавляет:

— И в глазах его было столько всего…, но больше боли. Именно острой боли. Так смотрят люди, которым разбили сердце, а она вообще на него не смотрела, и любви в её глазах не было, она просто использовала его. Я не пыталась его соблазнить или нарочно влезть в их отношения с целью разрушить, я только хотела поговорить с ней, попросить отойти в сторону, если он не нужен ей как мужчина. Но Алекс вмешался, не дал мне даже шанса помочь себе, хотя сам хорошо понимал, что для неё он… только дорогая, красивая, очень качественная игрушка, — её лицо перекашивается.

— Он всегда на её стороне, даже если считает неправой. Так было всегда и никогда не изменится.

Амбр тяжело вздыхает.

— Я не хочу, чтобы Вы жили иллюзиями: их невозможно разорвать, особенно теперь. И я говорю это не потому, что она моя мать, а потому что это действительно так.

— Я знаю, — жёстко выдыхает моя собеседница. — Знаю, поэтому и не пытаюсь, хотя в последние годы есть возможность…

Моё лицо вытягивается.

— Из наших бесед я сделала вывод, что он открытый отец и говорит с тобой о многом, даже об интимных вещах.

Я киваю, она продолжает:

— Но есть вещи, которые он никогда ни тебе, ни твоей матери не откроет.

У меня, кажется, перестаёт биться сердце.

— У него есть психические отклонения и часть из них сексуального характера.

— Я не хочу ничего знать, он мой отец и такие вещи…

— Это не то, о чём ты подумала! Неуместное останется его интимными тайнами, но то, что я хочу сказать, имеет огромное значение для Эштона! Ты ведь просила рассказать о нём самое важное?!

Я чувствую, что полуседая высохшая женщина напротив меня переживает эмоциональный всплеск, и малейшее неверное слово закроет её искренность надолго, если не навсегда. Поэтому киваю:

— Продолжайте!

Ну узнаю ещё парочку отцовских тайн, с меня не убудет! Любить его всё равно никогда не перестану!