Абсолют в моём сердце

В нашем мире можно купить всё, что захочешь. Если то, что нужно, стоит слишком дорого, ты можешь задаться целью, медленно или быстро идти к ней, приложить все усилия, преодолеть все ступени и препятствия, но однажды заработать достаточно денег и всё-таки купить. Например, большой дом на берегу жаркого лазурного моря, яхту или даже остров. Ну, с островом, конечно, посложнее будет, но в теории всё-таки возможно, а значит, есть к чему стремиться!

Но любовь человека, его взгляды, наполненные чувственностью и нежностью, желание быть с тобой каждое доступное мгновение не купить ни за какие деньги, не заработать никаким поступком, не заслужить словом. Ничего нельзя сделать, если его душа не дрогнула, впервые встретившись с твоей… Этот такой простой и непостижимо сложный «клик-клик» — самое ценное из всех явлений, потому что единственное способно подарить эйфорию и счастье…

И ничего сделать нельзя, ничего…

Или всё же можно?

Hammock — Then the Quiet Explosion

А жизнь — шалунья… Эштон прав, обвиняя её в любви к Его Величеству Случаю! Иначе как объяснить то, что наша, вечно жужжащая, как набитый улей, вилла, оказалась совершенно, абсолютно пустой в этот вечер?! Куда они делись все? Родители, сёстры, Лёха? Ну, брат как раз таки не изменяет себе, а вот остальные?!

— Слушай, у мамы где-то была аптечка… — размышляю вслух.

— В их спальне наверняка найдёшь, — всё тот же холодный, спокойный, не громкий, но и не тихий голос.

Вот я не умею так разговаривать. Как он это делает? Можно этому научиться? Говорить с людьми так, чтобы они понятия не имели о том, что ты чувствуешь, как реагируешь, чтобы даже не догадывались о твоих мыслях…

Мамина сумка со всеми потенциально нужными лекарствами находится именно там, где и предположил Эштон. Беру необходимое, спускаюсь.

Эштон, не издав ни звука, подходит и садится на стул прямо передо мной, послушно повинуется, но при этом сохраняет лицо безэмоционального, бесчувственного памятника. Этот факт почему-то расслабляет, придаёт уверенности, я смачиваю вату перекисью и аккуратно вытираю кровь с его лица. Теперь только можно оценить повреждения: на скуле ссадина и красная припухлость, начинающая уже отдавать в синеву, бровь разбита, и в самом уязвимом месте немного треснула кожа — это и есть источник кровотечения.

Мои руки всё также делают то, что делали, и совсем не сразу я замечаю, что веки пациента опущены, дыхание участилось, а мою грудь буквально опаляет жар выдуваемого им воздуха. Эштон выглядит так, словно едва сдерживается… Но не ясно, что именно с ним происходит. Во мне тут же поднимается шквал эмоций, которые мешают думать, трезво расставлять по местам события, факты и их возможные для меня последствия. Меня волнует только одно: это плод моего воображения, или я действительно чувствую исходящее от него возбуждение?

Голова кружится, ноги ватные и подгибаются в коленях, в голове туман, руки лишь механически продолжают делать своё дело, но я уже и сама вижу, как они неестественно медленны…

В сознании случается проблеск разума, и я нахожу в себе силы задать маленький, но такой важный вопрос:

— Тебе больно?

И это оказывается шёпот коварной сирены. Тихий зов искусительницы… Если до этого момента я достойно держала лицо, то после только идиот не догадается, что у меня на уме… и не только…

И лишь одна единственная вещь могла бы меня спасти — другой, такой же глубокий, эмоциональный, полный желания и невысказанных слов шёпот:

— Нет…

Вот это «нет» способно управлять моим телом в большей степени, нежели я сама, приручающая его вот уже почти семнадцать лет. Это «нет» делает мою ладонь мягкой, ласкающей его здоровую щёку… И я не знаю, сплю ли, мечтаю ли, но его ладонь так же нежно ложится поверх моей, и в ней столько тепла…

Я схожу с ума… Держите меня кто-нибудь! Ведь весь мир вокруг крутится с бешеной скоростью, вертится, не давая ухватиться взглядом хоть за что-нибудь, чтобы удержаться на ногах, чтобы не упасть… не упасть… снова…

— Вот они! — это вопль из Преисподней или восторг моей сестры?

Мои руки отдёргиваются от лица Эштона так, словно он раскалённый металл, словно любой контакт с ним для меня смертельно опасен, будто само моё нахождение рядом может быть отравляющим.

Следующее, что в состоянии осознать моя личность, это стоящая рядом мама:

— Дай-ка я посмотрю, что тут у него… О-о-о! — тянет она. — Эштон, боюсь, перекисью мы тут не отделаемся. Алекс, глянь, мне кажется, тут нужно минимум два шва!

Отец подходит к нам, но на его лице совсем не та озабоченность, какую ожидаемо можно на нём увидеть: он пристально вглядывается в моё лицо. Я тут же отворачиваюсь, буквально с остервенением собирая окровавленные ватные тампоны, стремясь придать своему виду максимум естественности, собранности, безразличия. И, кажется, мне удаётся. Оба родителя заняты, наконец, Эштоном. Никто на меня не смотрит, никто не изучает, никто не пытается поймать с поличным на самом страшном…