Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня

– Но костюм – вот он, тут. – Тед открыл чемодан, вынул костюм и развернул перед нами. Весил он и впрямь килограмм двадцать, Тед едва держал его. Оно и понятно. – Если среди вас есть дети бабушки Спирит, я с радостью вернул бы им этот костюм.

Мама встала и вышла к Теду.

– Я единственная дочь бабушки Спирит, – сказала она.

Мама говорила официальным тоном. Индейцы – мастера говорить официально. Мы будем трепаться, ржать, дурачиться, как нормальные люди, а потом – ОП! – разом становимся ультрасерьезными, причастными к сакральным знаниям и начинаем вещать, как члены королевской семьи.

– Многоуважаемая дочь, – проговорил Тед. – Позвольте вернуть вам ваше украденное сокровище. Надеюсь, вы даруете мне прощение за то, что делаю это слишком поздно.

– Прощать тут нечего, Тед, – сказала мама. – Бабушка Спирит не была танцовщицей пау-вау.

У Теда отпала челюсть.

– Что, простите? – сказал он.

– Моя мама любила посещать пау-вау. Но не танцевала. У нее никогда не было костюма для танцев. Это не может быть ее.

Тед молчал. Он не мог произнести ни звука.

– Честно говоря, судя по дизайну, он вообще не наш, не споканов. Я не узнаю работу. Кто-нибудь из вас узнает вышивку?

– Нет, – сказали все.

– Больше похоже на племя сиу, на мой взгляд, – сказала мама. – Может, оглала. Может быть. Я не эксперт. Ваш антрополог – тоже не ахти какой эксперт. Он ошибся.

Мы хранили молчание, пока Тед переваривал.

Потом он упаковал костюм в чемодан, поспешил к ожидавшей его машине и ретировался.

Минуты две все сидели тихо. Не знали, что сказать, оно и понятно. А потом мама начала смеяться.

И тогда нас всех попустило.

Две тысячи индейцев захохотали одновременно.

Мы хохотали и хохотали.

Это был самый великолепный звук, какой мне доводилось слышать.

И тут я понял, что индейцы, конечно, пьяницы, и мрачнюги, и места своего у них нет на земле, и сумасшедшие, и жестокие, но, черт меня подери, мы умеем смеяться.

Когда дело касается смерти, мы знаем, что смех и слезы – почти одно и то же.

Так, смеясь и плача, мы попрощались с моей бабушкой. А прощаясь с одной бабушкой, мы прощаемся с ними всеми.

Каждые похороны – это похороны для всех нас.

Мы живем и умираем вместе.

Все мы смеялись, когда мою бабушку опускали в землю.

И все мы смеялись, когда могилу засыпали землей.

И все мы смеялись, когда пешком, на машине или на лошади возвращались в свои дома – свои одинокие, одинокие дома.

Валентинка

Через несколько дней после того, как я подарил Пенелопе самодельную валентинку (а она сказала, что забыла про День святого Валентина), лучший папин друг Юджин был застрелен в лицо на стоянке супермаркета в Спокане.

Пьяного в стельку Юджина застрелил один из его хороших друзей Бобби, тоже такой пьяный, что едва вспомнил, как спускал курок.

Полиция считает, что Юджин и Бобби поссорились из-за последнего глотка спиртного в бутылке.

Когда Бобби протрезвел настолько, чтобы осознать содеянное, он только и мог, что повторять имя Юджина, – снова и снова, будто это могло его как-то вернуть.

Спустя несколько недель Бобби повесился на тюремной простыне.

Мы даже не успели простить его. Он сам наказал себя за грехи.

Папа ушел в свой легендарный запой.

Мама каждый божий день ходила в церковь.

Сплошная попойка и Бог, попойка и Бог, попойка и Бог.

Мы потеряли бабушку и Юджина. Сколько еще потерь предстоит?

Я чувствовал себя тупым и беспомощным.

Я нуждался в книгах.

Я жаждал книг.

И всё рисовал, рисовал и рисовал карикатуры.

Я злился на Бога, злился на Иисуса. Они надо мной издевались, поэтому и я издевался над ними.

Я искал рисунки, которые мне помогут. Слова, которые мне помогут.

И открыл словарь на статье «Горе».

Я хотел найти про горе всё, что только возможно. Хотел понять, почему или зачем моей семье выпало столько печали.

И потом нашел ответ.

Так вот, Горди подсказал мне книгу, написанную чуваком, который знал ответ.

Это был Еврипид, греческий писатель пятого века до нашей эры.

Древний старикан, однако.

В одной из его пьес Медея говорит: «Печали горше нет, чем утрата родной отчизны».

Я прочитал и подумал: «Ну вот же, конечно, блин. Мы, индейцы, потеряли ВСЁ. Мы потеряли нашу отчизну, потеряли наши языки, потеряли наши песни и танцы. Мы потеряли друг друга. Мы только и делаем, что теряем, только и умеем, что быть потерянными».

Но есть и нечто большее.

Ведь Медея чувствовала себя такой сломленной, такой преданной, что убила собственных детей.

Настолько безрадостным казался ей мир.

И после похорон Юджина я склонен был с ней согласиться. Я запросто мог бы убить себя, убить маму и папу, птиц, деревья, убить кислород в воздухе.

И больше всего на свете я хотел убить Бога.

Мир для меня был безрадостен.

Даже сказать не могу, где я брал силы вставать каждое утро. И всё же вставал. Вставал и шел в школу.

Ну, вообще-то нет, это не совсем правда.

Я был так подавлен, что подумывал бросить Риардан.

Вернуться в Уэллпинит.

Я винил себя во всех этих смертях.

Я навлек проклятие на свою семью. Я предал племя и сломал что-то внутри нас, и теперь меня наказывают.

Нет, наказывают моих близких.

Сам-то я жив-здоров.