Абсолютные неприятности

Вытаскивает из своего запаса пресную лепёшку, кусок сыра и зелёные шишки печёные. И всё это, опять же, с таким видом, будто так и надо.

– Слушай, – говорю, – сестрёнка, это всё здорово, конечно, спасибо, но… Ты почему со мной возишься-то? Ты сама из горцев?

– Да, – говорит. Совершенно невозмутимо. – Как почему вожусь? Сердце у меня доброе. Иду это утром за водой к роднику – гляжу, кто-то по верхней дороге ехал, где куска моста нет, и сорвался. Лошадь дохлая валяется, а человек – ты, бродяга, в смысле, солдат, живой ещё. Везунчик. И я подумала: на тебе милость небес, а мне зачтётся помощь несчастному, попавшему в беду. А ты ешь, не зевай по сторонам.

– Ага, – говорю. Жую сыр и думаю, что в ней такое ненормальное. Речь, что ли… Или поведение? Никак не поймать, чувствую только, что не то.

– Тебе, – говорит, – бродяга, то бишь, солдат, лошадь нужна, наверное?

– Ага, – говорю.

– Вот лошадь, – говорит, – я не могу достать. Нашу взять мама не разрешит.

Очень серьёзная девочка. Даже слишком серьёзная. Чересчур.

– Мама не разрешит? – говорю. – Не переживай, дорогая, это бывает. А, между прочим, как тебя звать, красавица?

Смотрит на меня святыми и невинными глазами.

– А я не сказала?

– Вроде бы и нет, – говорю, а сам тихонько беру её за ручку. – Так как?

Пожимает плечами и говорит кротко:

– Ори.

И я не знаю, смеяться мне, беситься или плакать.

– Сволочь, – говорю.

Вздыхает, пожимает плечами.

– Что ж делать, Снайк, – говорит. – Не всем же быть ангелами. Сволочь, конечно… Ох и сволочь же… Ах, какая сволочь! – и улыбается. – Убить меня мало. Правда?

И что я мог ему ответить, скажите на милость?

И вот, я сижу, доедаю лепёшку с водичкой. А Ори сидит рядышком, обхвативши ручками коленочки. Смотрит и улыбается. Симпатяга.

– Ну, что? – говорю. – Это, значит ты меня спасла? В смысле, чтоб я не разбился? В смысле – спас? О, ёлы-палы, Ори, ты вообще – мальчик или девочка?! Или кто!?

Навыдавали знакомых хихиксов, серьёзной малютке – не к лицу.

– Ну, я, – говорит, – предположим, тебе помогаю, действительно. – А тебе что, так уж принципиально, какого я пола, по-вашему, по-человечески?

Я затылок потёр – неловко как-то.

– Как тебе сказать, – мямлю. – Пожалуй, принципиально.

Слушает и прётся, скотина.

– А как бы, – спрашивает, – тебе хотелось, дорогуша?

И с такой подлой улыбочкой, что меня в жар бросило.

– Что значит «как бы хотелось?» – это я, значит, пытаюсь рыпаться. – Да мне-то какое дело? Мне всё равно…

Закатывается и делается парнем – тем самым лешаком – прямо на глазах, как будто голограмма меняется. Даже не верится, что плотское существо.

– Вот видишь, – пожимает плечиками, – тебе всё равно, а уж мне – и подавно.

И задирает кокетливо рубаху на голой поцарапанной коленке. Как раз в тему.

– Ага! – говорю. – Попался! В смысле – попалась! Ты – девочка!

Заваливается на спину, визжит и ногами дрыгает – дикий восторг.

– Обломись, – верещит, – Снайк! Я – мальчик!

Я только плюнул.

– Да ну тебя, – говорю. – Всё ты врёшь, поганец… в смысле, поганка, ни пола у тебя нет, ни стыда, ни совести…

– Ах, – говорит, – Снайк, душечка, как тонко! Дай, я тебя поцелую!

– Сначала, – говорю, – опять поменяйся.

Но тем не менее, чем дольше я с этим типом разговариваю, тем меньше в состоянии на него злиться. Забавный – и хитрющий, зараза – уважаю, ничего с собой не могу поделать. И настроение у меня меняется к лучшему. Но тут я вспоминаю одну важную вещь – и делается не по себе.

– Слушай, – говорю, – старик, а ты не знаешь, где Ада?

Улыбается безмятежно.

– Вот уж, – говорит, – на кого мне исключительно наплевать. Наверное, попёрлась искать свою страшную колдунью, которой не существует в природе, потому что любой подземный хозяин – это мальчик с девочкой в одном флаконе. Или разбивать волшебное зеркало, которое спьяну приснилось такой же набитой дуре, как она сама. Или заниматься какой-нибудь другой лабудой – почём мне знать, какой именно?

– Да, – говорю. – Это на неё похоже… Ори, а если её поймают?

– Выдадут замуж за своего короля, – смеётся. – Да понятия не имею, Снайк. Скорее всего, тихонько, не больно пристрелят, чтоб не мешалась, и сказке этой – конец. А что?

– Да ничего, – говорю, – так, жалко просто… Может, поищем её? Наверное, ещё можно вытащить…

А Ори только что сиял, как та самая золотая монета – и вдруг погас. И отвернулся от меня. И говорит в сторону:

– Я в этом не участвую. И тебе не советую.

– Да я же тебя не тащу, – говорю. – Тогда я один поищу. Для душевного равновесия. Ладно?

Тогда он начинает плакать. Всхлипывает и шмыгает носом. И я немного теряюсь.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Ничего! – режет. – Не ожидал! Она тебе всё-таки нравится! Эта безмозглая машина для махалова! Эта злобная дура, которая вопила на всю степь, что я тебя предал! Нет, помолчи! Она ж ни чёрта не соображает, что вокруг происходит, хоть земля расколись! Зато настоящая стабильная баба, да?! Благие небеса, а я-то, дурак, сам, своими руками… Доигрался!

Отцы, радетели…

– Да что ты, дружище, – говорю, – в самом деле? Просто жалко – живой человек, по дури загнётся…