Абстрактный человек

И если бы вы стали птицей и глубокой зимней ночью, вылетев из подмосковного бора, пролетели несколько километров и достигли старых подмосковных дач, стоявших на окраине леса, перед вашими маленькими чуть желтоватыми птичьими глазами с расширенными от темноты зрачками, в которых тускло мерцали вечерние звезды, предстало бы удивительное зрелище. Безмолвно стояли заснеженные сосны, а на белых снегах бегали синие от ночного лунного света блики. Тихо потрескивали от мороза деревья. И в этом тихом зимнем покое тут и там стояли огромные остовы черных от темноты старинных дач. Иные были с башенками и нелепыми лестницами, громоздящимися вокруг бревенчатых стен и пристроек и ведущими на вторые и даже третьи этажи, в какие-то, бог знает кому известные дачные темные закоулки. Эти дачи казались мертвыми от ночи. Только кое-где из-за штор выбивался свет: здесь жили «зимники» — любители зимнего дачного житья.

И среди них одна дача сразу, откуда бы вы ни летели, бросилась бы вам в глаза. Она была такая же старая и замшелая, как и остальные дома, но только крыша ее была стеклянной. И из-под прозрачного, покрытого узорами стекла снопами бил свет. Он уходил вверх красивым веером и рассеивался в глубокой темноте зимнего ночного неба. За этими стеклами только и было видно, что свет, вернее два света: яркий электрический и теплый — печной, он шел от печурки.

Но если бы вы подлетели еще поближе и приникли к стеклу, то сквозь морозные узоры вы тоже кое-что бы увидели. Среди множества пустых рам и картин, среди разного барахла: драпировок, кресел, табуреток, тюбиков красок, подрамников — сидел человек, Владимир Глебович Майков. Он сидел почти не шевелясь и смотрел на красный огонь печи.

Но вот он резко встал, сжал свою голову руками, резко же отвел руки и подошел к окну. Он долго всматривался в темноту за окном, пытаясь различить в ней белые сугробы и представляя холодный терпкий дух мороза. Потом он снова отошел от стекла, приблизился к холсту, чуть тронул его кистью, снова отошел, прошел по длинному пыльному коридору, вышел на крыльцо, где постоял несколько минут, снова вернулся в дом и сел на старинный белый плетеный стул. Он закрыл глаза, причем лицо его обездвижилось, появилось в нем даже как бы некоторое уснувшее выражение, которое знающему человеку так напоминало бы выражение, подсмотренное Екатериной Ивановной на лице Петра Петровича Петрова.

Такое выражение бывает у очень усталых и нервных людей, переживших только что сильное напряжение. Чувствовалось, что напряжение это не оставляет его, что оно, наоборот, все сильнее и сильнее сковывает его мозг, оплетает своими тягучими длинными нитями его тело.

Владимир Глебович открыл глаза, протянул руку к стене, щелкнул выключателем, и когда свет погас, повернул голову к стеклу. За стеклом уже замела вьюга. Сосны стонали под сильным ветром, и снег падал с их макушек с мягким чуть слышным звуком. Видимо, Майков старался этими внешними впечатлениями согнать с себя оцепенение и уйти от того сковывающего чувства, за которым могло — он это знал — может последовать одно из тех необычных состояний, которые в последнее время неотступно преследовали его. Но, чем дольше он смотрел из окна на пургу и черный ночной сосновый лес, тем меньше он замечал и сосны и снег, тем дальше слышал от себя вой ветра, тем нереальнее становился для него весь этот уютный зимний мир, в котором он сейчас был, что-то поворачивалось в нем, и где-то в далекой глубине сознания родилась маленькая, чуть заметная точка. Она была как звезда и временами, летя, исчезала куда-то. Постепенно она стала огромным шаром. Майков уже совершенно не ощущал ни снега, ни такой уютной и теплой своей мастерской со сваленными в углах картинами, он видел лишь этот шар. Но вот тот распался, и в разные стороны от него полетели осколки. Осколки эти уже прямо на лету сложились в каких-то людей, люди распались и за какое-то мгновение снова родился исчезнувший было шар.

Владимир Глебович медленно встал, подошел к туго натянутому холсту, торопливо взял кисть и зачертил ею по холсту, казалось, почти не смотря на него. Через минуту холст покрылся путаными и непонятными постороннему абстрактными узорами. Но они были непонятны лишь чужаку, сам Майков честно зарисовал лишь то, что совершенно неожиданно посетило его сознание: ту абстрактную россыпь треугольников, которая возникла из взорвавшегося шара.

Когда Майков работал, он не думал о необычности этого явления, он просто, поддаваясь неясному и не осознанному им еще желанию, взялся за кисть.

Владимир Глебович не был тем художником, который загодя, с умыслом обдумывает свою картину и делает многочисленные эскизы. Майков был иным живописцем: все его картины рождались совершенно неожиданно, как бы сами собой и, казалось бы, без малейшего усилия со стороны Владимира Глебовича. Он просто видел их, как видел свет, небо, деревья…