Абстрактный человек

— Я, я уже не могу, но я им уже не нужен, я для них отработанный материал, я слишком долго был в этом эксперименте, я слишком долго делал то, что они хотели, я слишком долго был их рабом, о, как они уважают рабство. Они лепили из меня нового человека. Они говорили мне — убей, ты можешь убивать, и я убивал. И совесть моя была спокойна. Они говорили, мы знаем зачем убивать, тебе ничего не будет, если ты убьешь, будь спокоен. А потом, потом, когда они решили проникнуть в жизнь дальше, чем им было позволено, они пошли туда не сами, а послали туда меня, своего раба. Они мне сказали — ты Бог, ты можешь все, мы поставим тебе памятники, много памятников, на тебя будут молиться, только сделай то, что мы говорим. Только сделай. И я пошел, и когда я пошел, они убили меня. Этого не может вынести душа человека, вы слышите, не может, и ваша душа не вынесет. Или они убьют вас, или вы сами убьете себя.

— Почему?

— Вы хотите проникнуть за тайну, за страшную тайну, вам это просто интересно, а им, им это просто очень нужно, нужно для них, для того, чтобы новая, такая хрупкая еще, такая еще прекрасная жизнь не ускользнула от них, для того, чтобы они могли наложить на нее свои тяжелые руки. Всегда рождается новая жизнь, всегда рождается новая надежда, она как ребенок, но всегда находятся такие люди, которые низводят ее до себя. Низведение страшно. Они низведут. Не делитесь с ними своими открытиями. Обещайте?! Оставьте все, что случится с вами, в своей душе, они все равно не поймут этого. И они поскользнутся. Они останутся с носом. И смотрите в оба, чтобы они не убили вас, смотрите. Обязательно смотрите, — сказал незнакомец.

Он медленно поднялся и встал.

Шарф наполовину упал с его лица.

Владимиру Глебовичу это лицо показалось до странности знакомым, только он не мог понять, где он видел его. Будто он знал этого человека и видел его совершенно недавно.

Фигура исчезла так же, как и появилась.

Внезапно. Она пропала в черноте холодной зимней ночи.

Знакомое. Что-то страшно знакомое было в ней. Это холодное, малоподвижное лицо. Этот нос с горбинкой. Эти глаза. Бесцветные, но жгучие своим полубезумным взглядом.

Впрочем, тогда взгляда не было.

Ах, не было?

Вот оно что.

Не было.

А было?

Статуи, статуи, сотни холодных, величественных мертвых. Убитых. Статуй. Статуи — это уже почти мертвецы, особенно если в них нет искусства.

Искусства точно нет.

И жизни нет.

Вот как рассуждает наш герой.

И в Болдине нет ее. Есть уже некоторая помертвелость. И коньяк не поможет Болдину. И он — статуя.

И вот, о ужас! Майков зримо представил, как эти статуи оживают и движутся, движутся, медленно переставляя ноги. Шаг, еще шаг. Вот их лица, одинаковые и мертвые.

Такие уже знакомые.

И купола, и церкви, как птицы, упавшие с неба.

И серые небеса, и бескрайнее плоское, придавленное озеро.

Придавленность.

Это слово выплыло откуда-то из небытия.

Именно она.

И незнакомое-знакомое лицо незнакомца.

— Ты знаешь, кто это был? — спросил Майков.

— Нет.

— Петр Петрович Петров.

Вот те и раз, вот те и возвращение к прошлому.

Невольное.

Болезненное.

И мольба Петра Петровича.

По сути она вот что.

Да, оставьте, оставьте вы эти эксперименты, остановитесь, остановитесь, поймите, что есть что-то такое, что не терпит экспериментов, есть в жизни тайна, не трогайте ее.

Тронете, и обернется жизнь, развернется и всей силой своей наляжет на вас. И нет человека, способного противостоять этой силе.

Жизнь — чудовище.

Жизнь страшна.

Тронете тайну, и жить вам будет незачем.

Теперь Майков кое-что уже и понял.

Чуточку.

Понял, и что-то холодное, тяжелое повернулось в его груди.

Предчувствие.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая

Симптомы смерти

Сложность задачи изложения пути Владимира Глебовича заключается в том, что жизнь Майкова шла очень прерывисто. Одна полоса в ней сменяла другую полосу, одно событие — другое событие так быстро, так непоследовательно, что можно лишь руками развести в ответ на эти прихоти судьбы. Но сейчас, рассматривая жизнь моего героя в ее целости, я вижу, что ее непоследовательность и прерывистость были кажущимися и что, несмотря на то, что полосы его жизни были крайне противоречивы, все же все они были объединены некоторой единой поразительной целью, которую Майков осознал после всех своих исканий и к пониманию которой его, кстати, невольно подтолкнули эксперименты Болдина и Иванова. Кстати. О них и об эксперименте. Эксперимент замер.

Хорошо известно, что у Иванова были оригинальные теории. Хорошо теперь уже известно, что эти теории, возможно, в какой-то степени подвигали Майкова к его открытиям, хотя сами по себе ни к черту не годились.

Хорошо известно также и то, что в определенный момент эксперимент Иванова подстерегал полный крах. Дойдя до абстрактных видений и образов, которые составляли существенную часть жизни Майкова, Иванов, как усердный научный школяр, запечатлел эти образы на множестве пленок и диаграмм, обобщил, развил, рассмотрел повнимательнее, и все…

Что же они значили, он так и не смог сказать.