ac0846a334c74b76bf3c8ff10e16ffdc

Клир не слишком хорошо чувствовал себя: в последнее время у него постоянно болела спина, наверное, сказывалась травма, полученная им в одном из религиозных походов. Ерин, если быть честным, уже и сам не верил в тех, кому служил всю свою жизнь. Ему было шестнадцать, когда он захотел доказать одному ребёнку, что боги существуют. Ему было семнадцать, когда он был готов кусать себя за локти, потому что никаких доказательств у него не было. Ему было восемнадцать, когда он начал сомневаться в существовании тех, в кого он всю свою жизнь верил. Ему было девятнадцать, когда он уже не мог просто верить. С тем мальчиком он после ещё встречался. Этому ребёнку было не с кем просто поговорить, он был заперт один в огромном отцовском доме, прислуга же не особенно хотела общаться с ним, а Ерину нужно было выговориться. Он уже тогда начал уставать быть идеальным сыном, идеальным учеником… Это было слишком утомительно, слишком скучно, слишком обыденно. Ерин ненавидел тех, кто заставил его быть таким, и прежде всего он ненавидел себя: быть идеальным порой было даже унизительным.

Тот ребёнок слушал и почти всегда молчал. Молчал со странным для своего возраста спокойствием, со странной для своего возраста важностью, со странным для своего возраста пониманием всего на свете. А если этот мальчик начинал говорить, Ерину хотелось поскорее закрыть уши, не слышать его слов, не думать о том, что он говорит. Мальчик не умел говорить иначе, как судить. Судить о чём-то, о ком-то, кого-то. Он не умел говорить о чём-то хорошо. Разве что о своей сестрёнке Мари, которую, оказывается, тогда и приехали отпевать клир Леафан и юный Ерин, только о ней он мог говорить часами, говорить только хорошее… А ещё этот ребёнок ненавидел зеркала. Ни одного из них в этом огромном доме Ерин припомнить не мог. И с каждым годом слова мальчика обо всём, что не касалось Мари, становились всё резче. А потом, Ерину тогда было уже двадцать шесть и он уже два года как получил должность реора при клире Роуде, речи этого ребёнка вдруг стали смягчаться, правда, как заметил тогда реор, глаза его так же, как и раньше, на всё смотрели зло, напряжённо, настороженно. Жесты, походка, привычки — всё осталось точно таким же. В двадцать семь Ерин получил должность арина, а в двадцать восемь — клира.

Пожалуй, он был самым молодым священником такого ранга, хоть, наверное, и жалел об этом. Иногда мужчине казалось, что лучше бы он стал военным, как его брат Йозеф, или чиновником, как его брат Ганс. Но отец с самого рождения готовил третьего сына к церковной службе. Даже имя ему дали такое. Когда Йозеф и Ганс играли в саду, Ерин должен был учить грамматику, математику, древние языки и логику, играть на фортепиано и скрипке, заучивать наизусть огромные церковные стихи. У Ерина были ещё младшие брат и сестра, но им тоже не приходилось заниматься столько, как и ему. Но до какого-то момента он был абсолютно всем доволен. Ерину нравилось учиться, ему нравилось, что его всегда всем ставили в пример, ему нравилось быть примером для подражания, хоть, наверное, таковым его считали разве что учителя: другие студенты училища ненавидели его.

В кабинет Ерина вошёл высокий худой человек в военной форме. Он кивком поздоровался с клиром и улыбнулся. Ерин тоже поздоровался с ним и жестом пригласил присесть. Кабинет церковника был довольно просторным и даже уютным, вполне возможно из-за того, что был уже достаточно обжитым и не являлся таким роскошным, как кабинет господина Делюжана.

— И как поживает мой брат Георг? — поинтересовался у гостя Ерин.

Тот усмехнулся, усмехнулся так, как было свойственно, пожалуй, только ему, во всяком случае, из окружения клира. Пожалуй, не стоило спрашивать это так сразу, но Ерин слишком давно не видел своего беспокойного младшего братца, которому было разрешено отправиться в совсем другое государство.

— Как всегда: ест, пьёт, веселится. За мой счёт, разумеется. Ты же не думаешь, что Горацию с его потребностями в развлечениях может хватить тех денег, которые ему присылают ваши родители?

Клир вздрогнул. Разгульный образ жизни братьев и сестры всегда был больной темой для него. Возможно, именно потому, что ему самому вести подобный образ жизни было запрещено. Да что там говорить! Ему было запрещено даже просто быть таким же примерным семьянином, каким был его отец! А Йозефу, Гансу, Горацию, даже его сестре Лизе было разрешено практически всё. Ещё в детстве они всё свободное время проводили на улице, играя друг с другом — правда, в основном Йозеф играл вместе с Гансом, а Гораций — с Лизой из-за разнице в возрасте — и другими детьми, когда Ерин был обязан заниматься учёбой. Учиться, учиться не переставая, всегда — этого требовал от своего третьего ребёнка их отец. И Ерин, как самый послушный и спокойный из детей, никогда даже не пытался сопротивляться.

— Так вот, почему я, собственно, и напросился в ту командировку, в которую меня послал наш многоуважаемый господин Делюжан, — продолжил Георг. — Я скоро женюсь. На прелестной девушке, кстати. Её зовут Анна. Проведёшь обряд венчания?