Аччелерандо

Он кажется столь взволнованным, что Эмбер на автомате отвечает кивком.

– Конечно. Это моя мать вас впутала? – Они общаются на английском, и Эмбер вдруг осознает: у Садека хорошая дикция и странно высокопарная, с легкими запинками, речь – значит, он не пользуется грамматическим модулем: выучил язык сам, самым тяжелым способом. – Если да, держите ухо востро. Формально она не лжет, но всегда выворачивает все так, чтобы другие люди делали то, что ей нужно.

– Да, всё так. – Пауза. Их все еще разделяет расстояние в световую секунду; даже и такая пустяковая задержка не проходит бесследно. – Что ж… вы уверены, что о матери следует говорить в подобном тоне?

Эмбер, набрав в грудь побольше воздуха, выдает:

– Взрослые хотя бы могут развестись. Если бы я могла от нее сбежать как-то – уже б давно сбежала. Она… – Эмбер запинается, беспомощно подыскивая нужное слово. – Вы послушайте. Она из тех, кто не умеет проигрывать. И если ей грозит поражение, уж она-то непременно все выкрутит так, чтобы соперника раздавила юридическая лавина, – вот как она поступила со мной. Неужели непонятно?

– Не уверен, что все понял, – глядя на нее с сомнением, отвечает доктор Хурасани. – Может, мне сначала объяснить, почему я обратился к вам?

– Не вопрос, валяйте. – Эмбер поражает отношение Садека к ней: он разговаривает с ней как со взрослой. Такое новое ощущение! Общаясь с человеком старше двадцати лет, да притом не одним из борганизма Боба, она почти позволяет себе забыть, что за спиной Хурасани все еще маячит зловещая материнская тень.

– Я инженер. Кроме того, я изучаю фикх, юриспруденцию. Фактически я достаточно квалифицирован, чтобы быть судьей. Правда, я пока младший по рангу судья, но это все равно тяжелая ответственность. Ваша мать, да пребудет с ней мир, подала мне прошение. Вы об этом знаете?

– Да. – Эмбер напряглась. – Но она вам врет обо мне. Вернее, искажает факты.

– Гм. – Садек задумчиво приглаживает бороду. – Что ж, это мне и надлежит уяснить, верно? Ваша мать вверила себя воле Божьей, и вы – ребенок мусульманки, и она потому заявляет…

– Она просто использует вас как свое оружие! – обрывает его Эмбер. – Я ж в рабство продалась, только бы от нее подальше оказаться, понимаете? Я стала рабыней компании, а она пытается изменить правила, чтобы вернуть меня. И знаете что? Я не верю, что ее хоть на секунду заинтересовала ваша религия – ей нужна только я!

– Но материнская любовь…

– Да о какой любви речь! – выпаливает Эмбер. – Ей нужна только власть!

Выражение лица Садека ожесточается:

– Вы мыслите как неверная. Я хочу установить истину, поэтому спросите себя: чем поспособствует нахальство вашим же интересам? – Он секунду молчит и продолжает, но уже без негодующих нот в голосе. – У вас действительно было столь плохое детство из-за нее? – Пауза, заминка. – Вы поймите, мне нужны ответы на эти вопросы, чтобы я понял, какое решение будет верней всего.

– Моя мать… – Эмбер замолкает. Мглистое облако обращений к памяти клубится в ее сознании. Запросы расходятся в пространство вокруг ядра ее мозга, как протуберанцы. Активируя набор синтаксических анализаторов сети и фильтров классов, она превращает память в визуальные образы, изображения и исторгает их в крохотный мозг веб-камеры. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Иные из этих воспоминаний настолько болезненны, что Эмбер, не удержавшись, зажмуривается.

Мать в полном боевом офисном облачении, склонившаяся над Эмбер и обещающая ей вырвать ее лексические импланты, если она и дальше будет учить грамматику с ними. Мать, извещающая Эмбер, что они снова переезжают, и за руку уводящая ее прямо из школы, прочь от друзей, которые только-только начали ей нравиться. Мать, застукавшая на телефонном звонке отцу, рвущая телефон пополам, отвешивающая звонкие пощечины. Мать, утаскивающая ее за руку в церковь. – Моя мать… очень любит контроль.

– Вот как. – Взгляд Садека затуманивается. – Вот, значит, какие чувства вы питаете к ней. И давно у вас так много… нет, простите, что спрашиваю. Вы, несомненно, знаете толк в имплантах. А бабушки, дедушки – вы с ними общались?..

– Бабушки-дедушки? – Эмбер шмыгает носом. – Родители матери умерли. Отцовские – еще живы, но с ним не общаются. Моя мать им больше по нраву. Для них я сущий ужас. Я слишком много знаю. О налоговых категориях и потребительских профилях, о всяком другом таком. Я могла вести вскрытие и анализ big data прямо у себя в голове, когда мне было четыре. Я устроена совсем не так, как маленькие дети во времена их детства, но им-то невдомек, что времена меняются. Вы ведь знаете, что старики нас на дух не переносят? Иные церкви только так и зарабатывают – проводят обряды экзорцизма по просьбам тех взрослых, что думают, что в их детей вселился дьявол.

– Что ж. – Садек снова рассеянно теребит бороду. – Должен сказать, мне еще многое предстоит узнать. Но вы же поняли, что ваша мать приняла ислам? Это значит, вы тоже – мусульманка. По закону родители имеют право выступать от вашего лица до достижения совершеннолетия.