Ad infinitum

Бэкхен не понимал, что не так. Почему они сейчас в центральном парке, который никогда не был пунктом встреч? Был – для городской молодежи, для них – нет?

В голове крутилось сравнение с днем, когда они так же сидели на подоконнике больницы и запевали Black Sabbath, пока их не прогнали ворчанием за «мрачное навождение». Второе перевешивало. Второе было дороже.

– Что это? – спросил Бэкхен, когда Чанель закончил и поднял голову. – Такое нетепично для тебя. Очень… светло.

– Тэхён говорит, что надо уметь играть и теплую музыку, иначе многих будет нечем за сердце взять, – пояснил Чанель, потускневший из-за неоправданного ожидания.

«Ты начал прислушиваться к словам, принципам, мыслям других?!»

Бэкхен схватился за голову, впустив пальцы в волосы.

– Господи… – прошептал он, смотря в никуда, – что происходит?

Как назло, все песни любимой группы, попадающиеся в наушники, были о тотальном перерождении и начале новой жизни. Повсюду «begin» и «live», везде только «за» и «вперед».

– Счастье не заслуживает доверия, – тихо говорил Бэкхен через дверь, отделявшую его от своего подъезда. Она холодным металлом жгла ему нос. – Не у нас.

Чанель теперь, как положено, стал пропадать на репетициях, на которых какого-то черта звук телефона на «выкл», доступности – ноль, а пояснительных рассказов после – со сборник еврейских анекдотов. Своё желание заработать он позже объяснил как задумку купить отцу на День Рождение достойный подарок.

В одну из встреч старший задумчиво произносит, поглаживая подаренную участниками группы подвеску – волчий клык:

– Я не помню, когда в последний раз видел в твоих руках фотоаппарат.

От Чанеля слишком много шума. Стало так почти постоянно. Он пишет в тетради, он отвернулся, он говорит, запинаясь, чтобы не потерять мысль, черные кудри лезут в черные глаза.

– Важные мгновенья можно печатать и на сердце, – отвечает он.

Бэкхен скалится.

– Это тебе тоже Тэхен сказал?

Обернувшись, младший забирает украшение и фыркает.

– Если это ревность, то ты не ты, и я вижу не Бэкхена.

«Я тоже», думает тот, закрывая глаза и пытаясь увидеть, как раньше, но не видит. «Я тоже…»

Неужели возможно столь не совпадать в привычных условиях, в прочной уверенности безоблачной погоды и без нервных окончаний по всему периметру? Чанель, болезненно водящий руками вдоль трещин в стенах и обводящий взглядами пепельные остатки чьих-то костров на земле Бэкхена тянул больше, чем с порозовевшими щеками и расплытыми движениями.

Тот, который сгинался под навесом ночных кошмаров, строил их вокруг себя, как ребенок в песочнице – крепость, жующий трубку, укравший чей-то блокнот.

Когда они оба нервно, безвыходно, безвозвратно, безнадежно, в таких, В ТАКИХ условиях они сумели друг друга впитать.

Нашли в темноте и потеряли при внезапной свете. Теперь ответ на вопрос «как дела?» – «хорошо» был правдой, но какой горькой.

М а з о х и з м.

Бэкхен отыскал понятие во всевозможных словарях психологии, а потом решил, что, возможно, ищет не то.

Б о л ь н а я л ю б о в ь.

И ничего не нужно искать, негде ответа/подсказки/совета он не обнаружит.

У Бэкхена – лекции в институтах, походы в лаборатории, ресторанные ужины, встречи с друзьями.

У Чанеля – концерты с группой, нарастающая популярность, горные походы с отцом и развивающиеся связи со всех сторон.

Они были в нужное время в нужных местах.

И не рядом.

Последнее разъяснение приходится на кухню Чанеля, в которой даже при желании посуду было бить сложно из-за ленолиума на полу.

– Почему мы можем вместе только при плохо? – в отчаянии спрашивал Бэкхен, понимая, что, что бы не было сказано, в конце будет конец.

[слишком много смыслов]

– Потому что мы не привыкли к хорошо, – Чанель абсолютно спокоен, как и всегда, только в глазах больше не светится заснувшее за горизонтом солнце. – И не считай это странным.

– Но неужели по-другому невозможно? – шепчет Бэкхен, признавая про себя, что с Чанелем хочется разделять внутреннее сожжение, а не выращивание начал.

– Мы с тобой, – серьезно и четко говорит Чанель, встречаясь с ним взглядами, – друг другу бинты. Но все раны рано или поздно вылечиваются.

И лучше бы никто не сказал, ничья точка не была бы столь же уверенной.

Бэкхен понимает, легко соскальзывая на стул позади, и опускает подбородок на руки. Всё прошедшее проносится в отдельных скобках на его строках.

Все песни, что они слушали вместе, что звучали меж ними – он не может сейчас слушать. Они больные.

Все вместе просмотренные фильмы теперь было страшно включать. Они казались из другой параллели.

И всё, связанное с тяжелой действительностью, теперь отбрасывало назад, отрезалось и выбрасывалось, потому что по-другому люди не выбираются.

Биполярность излечена, на душе становилось легче, снег тает, а перед глазами действительно наступал рассвет.

Но Чанель – это январь холодных ступеней и ночь, щедрая на созвездья и грязных ангелов.

Когда Чанель перед бессловесным уходом гладит Бэкхена по волосам, тот про себя думает одну из самых потрясших его в жизни истин:

«Приход счастья тоже страшен»

«Когда счастье неизвестно, непривычно, нетипично – это страшно»