Ad infinitum

– Ты в порядке? – слышавший по голосу, что нет, спросил Бэкхен, поднимая глаза к его, черным, и готовый предложить любую часть кожи для укуса, крика, слез. Но Чанель в плане эмоциональности всегда был собранней его, на ситуационные всплески больше уходил в паралич, и сейчас безумие постепенно трансформировалось в растерянность.

– Мороженым объесться хочу, – пробормотал он, стараясь найти парня среди дымки, окутавшей всё. – Слишком жарко мне.

Бэкхен взял его морковного оттенка ладони, уже огрубевшие и выдохнул на них облегчение.

– Это сердечный обман восприятия перемен. Пойдем, мне тоже нужно свыкнуться с реальностью.

Горячий чай они заливали в себя почти силой, остатками здравого смысла понимая, что болеть сейчас будет некстати.

– Давай по очереди, – предложил Чанель, облокачиваясь на кулак, – я первый. Моя группа впервые позвала меня на концерт наших лучших студентов.

– Мне пришла от отца открытка с 2/3 кактуса, 1/3 лица и ни одним разборчивым словом из написанного, – продолжил Бэкхен, вспоминая, как в порыве даже хотел прикрепить подарок на стену, но вовремя вспомнив о наличии дома уже другого «папы».

– На прошлой неделе я не проспал соревнования, и мы выиграли.

Старший кивнул.

– Я помню, ты говорил.

– А потом еще праздновали два дня, перебегая из одной пустующей квартиры в другую, – Чанель впервые слегка улыбался при упоминании о своих сокурсниках, – перебегали, в основном, староста и я с остальными на шее.

– Но было весело? – вздернул бровь Бэк.

– Достаточно, чтобы не чувствовать, что в тебе убили твоё «я», – подобрав описание, Чанель мигнул: «ты застопорился».

– Я чувствую, что могу, – уже без голых фактов сообщает парень, – могу кричать вместо говора, бегать вместо ходьбы, улыбаться вместо серьезности, могу пойти и сделать. И ищу то, что сделать, как всю-жизнь-дворовая собака с разорванной цепью.

Чанель глубоко вздохнул, что означало «я понимаю, о чем ты».

Их разговор рассеялся сам собой, когда они оба нырнули в себя для полноценного перехода с одной полосы на другую. Оказывается, подобно тому, как из безоблачного, легкого периода сложно адаптироваться в засосавшем торнадо проблем, так и спустя долгое время черноты под ногами непросто и страшно шагнуть в белизну. И еще – вдруг обман? Вдруг снег припорошил гниль?

«Сегодня это кончится» – говорил себе Бэкхен внутренним пророком, каждый день просыпаясь. Он в напряге ожидал того плохого, что с ним было неразлучно.

«Где моя паника? Она же так меня любила! Мы были неразлучны!»

Заглядывал едва ли не за углы, едва ли не отпрыгивал от открытых дверей.

«Сегодня это кончится» – каждый раз, каждый раз ошибаясь.

«Это кончится скоро, совсем скоро».

«Это кончится сейчас, в эту секунду!»

Лихорадочно ища что-то из прежнего состояния, Бэкхен прибегал к Чанелю и натыкался на праздник. Ощущение было, словно… ожидаешь увидеть темный подвальчик с одной лампой и небрежным гитаристом на табуретке, а перед тобой разворачивается цветастый банкет.

Перед Бэкхеном сотни абсурдов, вот некоторые:

Чанель громко смеялся.

Чанель часто разговаривал по телефону.

Чанель перестал цитировать фильмы больные.

Чанель стал цитировать фильмы обычные.

В Чанеле не кричало всё обиженное на жестокость искусство.

Чанель не казался чем-то возвышенно упавшим.

Два месяца весны прошли с посюсторонним солнцем, от которого тепло и свет исходили с каким-то неестественным преломлением. Чанель даже познакомился с семьей Бэкхена, после чего тот долго раздражался, крутясь по своей комнате злой юлой.

– Я не в той руке держал вилку? – попытался угадать причину Чанель, наблюдавший за ним с кровати.

– Это всё так… натянуто, щепетильно! – кисло отвечал Бэкхен, строя гримасы, – официально и до того гладко, что хочется смять.

– Но это похоже на что-то человеческое, – слабо возразил брюнет, переводя взгляд в окно. Его профиль от чего-то уже не выбивал из Бэкхена весь дух, и дело не в постоянстве. Сколько бы им не приходилось просыпаться у друг друга на спинах, Чанель – не то, к чему привыкаешь. Но сейчас…

`Я не мальчик… сними мой гиматий:

Посмотри на свою Автоною…

Я хочу поцелуев, объятий!`

Вычитав из словаря определений, Бэкхен отправил Чанелю стих в предвкушении какого-то в том же духе ответа, но

«Подожди конца пары, позвоню через 20 мин».

Не как шарик спустили. Как лопнули и притоптали.

С тоской Бэкхен вспоминал дико холодную ночь в пабе, где они напивались дешевым элем и болтали:

– Давай участвовать в монстрациях, я напишу плакат «мне реальность мерещится», – говорил Чанель, видящий уже только на один глаз.

– На моём будет «вижу достоверные миражи», – отвечал Бэкхен, пропуская сквозь тело дрожь от мороза и чувства, что назвал бы «мир катится, катится, катится, а я с ним, но не один».

Где эта дрожь?

Где она, когда Чанель улыбается на качели, которую мечтал раскрутить, качается, зовет к себе жестом и впивается в губы слишком сильно, точно голодный?

Начав что-то считывать с лица парня, Чанель как-то делает попытку вернуть реки в берега:

– Под какой из истин Шекспира проходит сегодня твой день?