Ad infinitum

Три желания остаются и у того и у другого при себе, а их исполнение откладывается до следующего предрассудка и пустой надежды. Чанелю очень нравятся фотографии, половину – ту, что с Бэкхеном – он забирает себе, утверждая, что из парня отличный фотограф.

– А ты прекрасный позер, – улыбнулся тот, не в силах отложить кадр с широко распахнутыми глазами, – видишь, как всё сошлось.

Но в последующем разговоре они не сходятся в выборе короткого (чтобы уложиться до прихода матери Бэкхена) фильма и предпочитают рассматривать камни старшего, что тот собирал с лет пяти.

Кому в таком возрасте приходит любовь к минералам? И у многих ли она перерастает в выбор профессии?

– На химическом? – переспросил, когда услышал, Чанель о факультете юноши, искренне удивившись – большая редкость.

– Угадай, сколько людей просили у меня рецепт яда, – Бэкхен пожал плечами, – станешь одним из них – я убью тебя.

– Изучаю химию разве что по этикеткам в ванной, – брюнета было не оторвать от камня, цветом близкого к лунному. – Интересно, наверное?

– Вряд ли сравниться с музыкальным, – ответил Бэкхен, осознавая, что знание различий альдегидов, алкенов, алкинов, алкадиенов ничто рядом с аккордным минором, баритонным акапелла, продолжительными этюдами. Но видно, Чанель так не считал, будучи ненавистником системы обучения.

Это был человек, не мыслящий жизни без творчества, но принижающий своё искусство до грунта, не соглашаясь с очевидностью развития благодаря обучению техники.

– Как-нибудь я могу провести тебя на пару, поспишь, – пообещал он парню, не зная еще, что как-то Бэкхен действительно напроситься к нему в институт с условием услышать зачетное произведение парня. Они проблемами делятся, мерятся прорехами, обнажают раны, словно хвастаются часами, сообщают о наличии сигарет; в это и смысл, в этом и особенность их сплава, что другим отчего-то не удается сказать всего, что тревожит.

Бэкхен, по крайней мере, впервые может кому-то признаться:

– У меня раздвоение личности или что-то вроде, – он говорит это на подоконнике кафе в каменных старых воротах, – та, что ты видишь, та, что правильна и основная – это я, мне комфортно в ней, я себя ощущаю, что так и должно быть. Но иногда вступает в ход другая, злая и лающая с наличием уже запятнанных когтей.

Чанель допивал бокал бесплатного мускатного шампанского и краем глаза смотрел в темное окно, словно мог за ним что-то увидеть. Молчал, думал – не игнорировал.

– Порой я чувствую себя Эдвардом Мордейком, – продолжал Бэкхен, уже чувствуя вскрытие клапана, что задерживал в нем это всё, – мужчиной с вторым лицом на затылке, что в ночи шепчет ужасные вещи.

– Все мы двуликие, – сказал кудрявый брюнет, забирая с подоконника черный блокнот,– Этот человек был живым воплощением нашей внутренней натуры.

Бэкхен не согласен, потому что перед ним сидел самый настоящий подлинник, чистый минерал.

– Ты такой какой есть. Всегда. Одинаков.

Чанель улыбнулся, чуть шлепнув парня по положенной рядом ладони.

– Эй, я тоже чёрно-белый.

– Долматин.

– Зебра.

На двоих разделенный смех и причудливые жесты пальцами друг на друге.

Книжице в руках Чанеля оказался десяток лет, и то был личный дневник какого-то сумасшедшего, точно; во множестве рисунков с разными вырезками и надписями, это было очень необычной находкой.

Подсев ближе, Бэкхен заразился проникновением в чью-то далекую жизнь; парни разглядывали блокнот, словно чью-то сущность, марали кончики пальцев в чужом творчестве, захлебывались карикатурной историей. Они вслух читали цитаты со страниц.

– If you can`t join them, beat them!

– Learn the tricks of the trade, to be selfmade.

– Those who slept, stay where they started and got played.

– Follow the rubbish who follow the carrot.

– Господи, давай её украдём.

– Господи, какая самозванка тебя учила английскому?

Они бесстыдно склептоманили книжку с собой, после чего еще долго дышали друг на друга улыбками, ожидая на остановке автобус.

Чанель в честь прошедшего разговора включил в наушниках Уэйтса «Бедный Эдвард». На весь оставшийся вечер у обоих было чувство найденного клада; новой совместной тайны.

Того, что делилось надвое в их сердцевинах, с каждым днем становилось всё больше; того, что можно было отнести, доверить другим всё меньше, да и не стоило. Бывает, достаточно просто одного, и точно/точкой.

Бэкхен умеет закатывать истерики, что практикует дома, действующем на него как спусковой крючок; поэтому он сбегает подальше, поглубже, где теплее и лучше, где безусловно хорошо.

Чанель открывает ему дверь каждый раз, не смотря в глазок.

– Все мои аффекты стенические, вот в чем проблема, – говорит он, рассыпая перед парнем из ведерка попкорн. Соленый. Изначально – сухой.

А эффект Чанелиной помощи как раз в том, чтобы всё впитать.

И ничем не помочь, кроме чувства спокойствия и отвлеченности на время, которое раньше Бэкхен находил… он уже и не помнил, где. Со своей стороны разгоняя всех демонов почти постоянно пустой квартиры, парень понимал все песни, которые Чанель играл. На гитаре, на нервах, на его губах.