Ad infinitum

Слов в нем было меньше, но изъянов в движениях и взглядах проскальзывало, бывало, в двойном размере. Он вечно жевал пустую трубку или чесал подбородок раритетным ножиком, пугая Бэкхена близостью к шее острия, нервно открывал-закрывал аллюминевую фляжку, делал всё, что не следовало при его ненависти к этим вещам.

Они не были обособлены со всех сторон своими телами.

– Да, представляешь, при всем таком, – иронично кивал Бэкхен на своё надетое барахло, – у меня есть приятели. Я подпитываю наши отношения незаурядным смехом, их жестами, безобязательностью и мятной жвачкой.

– Но ты о них уже не помнишь, едва шагнешь с последней ступени студенческого крыльца, – даже не в вопросе, а просто, фактом, говорит Чанель.

Потому что с ним точно такое, только еще прибавить усмешки за спиной и гуляющие развязно слухи, о которых знал весь факультет. А причина в том, что в отличие от Бэкхена, Чанель не скрывал себя. Чистый минерал. Зарывался в пальто, напевал Titio, рисовал петли на стеклах, играл на ровных поверхностях,смотрел на то, что не видят другие. И не удостаивал вниманием непонимание. Бэкхен отчасти был поэтому им одержим.

– Я увидел в тебе тебя сразу, – говорил он парню, вспоминая лекцию, – а потом всё другое исчезло. Вот мое объяснение.

– А ты был единственным, кто увидел, – ответил Чанель, – и это – моё.

Старшему же было важно мнение, статус, это всё пылилось где-то в хвосте приоритетов, но было; поэтому он опускался до чьей-то ниши, позволял себе поведением скакать на умственные уровни других. Бэкхен умел это, как переодеваться в кучу костюмов. И одновременно в себе это ненавидел.

Важно то,

и, пожалуй, самое удивительное и замаливающее перед совестью всё остальное – что с Чанелем, касающимся его клеток, он – черно-белая зебра – лишался всех полос.

Их первая любовь происходит на длинном кухонном столе в ночном и ветряном часу, когда за окнами звезды сводили счеты с жизнями.

На столешнице догорала синяя свеча, капая на кафель, а всё самое сокровенное они выражали физически. Силами, слезами, укусами на руках, сжатыми на краях пальцами, перемешанными словами, выдохами, стенаниями. Под их совместную музыку в черном небе плясала луна, на их тела слетала сахарная пыль с настенных полок.

Всё произошло после фразы Чанеля:

– Я не хотел бы, как говорят французы, mourir a moimeme. Умереть в себе.

И в душах было душно.

– Мне сейчас так сильно ничего не нужно, – шепчет Бэкхен в конце, прикрывая веки чужым предплечьем, – и вот бы так навсегда.

Они или начинаются, или заканчиваются.

`Для жизни не предоставляют гидов, экскурсоводов, даже карт нет в наличии, на что держать ориентир, где опасаться мин, какие области обходить, в каких надевать защиту.

Но появляются такие, с которыми этот жизненный квест увлекательней проходить, отмахиваясь самим от подсказок и вымаливая больше времени не чтоб победить, а чтоб рядом побыть подольше. Жизни мы всё равно всегда проиграем. `

Это была часть письма Бэкхена, который знал, что о признании в «невозможности без» в «осмысленности только рядом», в «терпении мира посредством» уже речи не заходило, но ему очень сильно захотелось сделать Чанелю приятное.

У того три вечера подряд были выступления в самых отвратных барах, где ему могли заблудшие пьяницы поломать гитару, как и желание еще когда-нибудь выступать.

Когда они об это разговаривали, Чан говорил, что настоящему музыканту нужно пройти через все виды зрителя, иначе он не стоит преданного и своего.

Бэкхен на всякий случай ему рассказал, какие коктейли содержат жгучее вещество, что можно будет плеснуть в глаза возникшим обидчикам.

«Видишь, я мог бы составить сборник синонимов к слову «любовь», ты не можешь не оценить» – такой шуткой закончил он своё письмо и аккуратно сложил в конверт. Бумагу иногда стоит марать эмоциями.

Ему сегодня повезло: отчим не возбуждал фантазию жестоких расправ с ним и даже сумел адекватно поговорить о машинах (ну кто уж на что…), и на учебе вроде как всё в порядке. Хорошим состоянием, однако, Бэкхен хочет делиться только с Чанелем, лишь ему об этом писать, говорить, кричать, шептать, целовать.

Тот в свою очередь присылает вырванную из книги страницу со стихом:

`мой милый, создай мой мир,

чтобы он нас одевал, чтобы он кормил

и чтоб был совсем не населен людьми.

мы с тобой туда убежим,

удерем

и дверь за собой запрем.

а то тут я уже без жил,

сижу, голова, как трюм с умирающим дикарем.`

После этого они долго еще общаются исключительно на поэзии, а при встрече, в три сорок утра, подтверждают взятые у других слова крепкими объятиями.

– Я так устал, – говорит Чанель несвойственную ему фразу, каким-то образом опуская голову Бэкхену на плечо.

– Теперь всё правильно, – бормочет тот, казалось бы, бессмысленно, позволяя в себе растворяться.

В одну непо-мартовски плаксивую среду…

Или субботу

Или четверг

Когда Бэкхен умудряется заболеть такой болезнью, которая «на день»,на «отлежаться», Чанель о нем не забывает и заботится. Не жгучим танцем с авоськой апельсинов на пороге его комнаты, не лекопластырями на спину или чаями в горло.