Ad infinitum

Этого Бэкхену хватает от мамы, возомнившей себя жрицей и готовящей из сына мумию, забальзамированную по-крестьянски: вместо мёда мази. Нет, у него и возможности на то не было по причине сдачи зачетов и практики, даже на звонок прояснилось время ближе к вечеру; днём он шлет Бэкхену смс длиной в свиток, которую даже операторы режут на несколько:

«Ты, как обычно, бросаешь вызов стихиям, причем только водным – думаешь, снег не растает без жарких поцелуев твоих тонких подошв? А ветер обидится, не потрепав твои волосы, не потискав за уши? Я даже немного ревную. Ненависть к теплой одежде не избавляет тебя от её нужды. И вообще, на что мне отвлекаться в перерывах постоянных нервозов? Ты же знаешь, как меня всё это из себя выводит.

Скажи, это все из-за тех голосовых сообщений, что мы слали друг другу по дороге домой? Ты сказал: замерзли пальцы, я буду болтать в микрофон, в итоге я слышал процесс метаморфозы твоего языка в сосульку. И что в итоге? Кайфово носиловать батарею?

Ладно, поучительная часть протрубила, теперь можно из `люблю`. Сильно не укрывайся, а из чая выбрось лимон, достань мяту. Не ешь яблоки с балкона, ты мне нужен не только с легкими, но и с зубами. Свою привычку ставить форточку выбрось за саму форточку, а колючие носки не морские ежи, можно и потерпеть.

Сильно не шипи на мать, она всё еще дуреет от твоего снисхождения к отчиму, вот её и зашкаливает. Хочет как лучше, ведь знаешь – позволяй заботиться. В курсе же, я бы на её месте тебя только ругал. Ты бы у меня глотал супы и не допускался бы до объятий, заразный.

Приду, как только смогу. И вечером позвоню, раньше никак. Смотри только свинку Пеппер, не смей включать Шерлока без меня».

Бэкхен перечитывал раз пять и думал, какая чаша послевкусия перевесит: включить ли нагло 4 сезон за «заразного» или попросить заварить мяту за «люблю». В итоге побеждает альтернатива пойти высунуть горячий нос в окно, надев тапки.

Всё так несерьезно, что парню хочется смеяться и пойти искать своё альтер-эго нервозного психопата, они, похоже, играют в прятки. Но никто не находится.

Чанель приходит не один, а с весной. У него в руках – листок, забрызганный теплыми красками и новой песней:

`love is a place

& through this place of

love move

(with brightness of peace)

all places`

А у Бэкхена новость о том, что зацвели не цветы.

– Я сдал все зачеты, – сообщает Чанель радостно, заблестев глазами вместо ламп.

– Я тоже, – отвечает Бэкхен, поднимая голову, – себе.

Когда кривые выравниваются в монотонные ряды из бешенных диаграмм, меняется что-то не в нужной форме.

Бэкхен перестал уходить из дома под (над, с и без) предлогами , сконструировав с матерью условия и положения, на основании которых он существует в семье: его не трогают никак, помимо легких пожатий рук, не тянут на разговоры, исключая совместные ужины, не пытаются повлиять на достаточного уровня обучение и разведать наличие адекватных людей в окружении.

Дышать на прежде оккупированной территории стало проще, словно это вновь был его родной дом.

Происходящее менялось не взрывом, а окислением, постепенно, сутки за сутками и словом за словами. Ему уже не требовалось сбегать и царапать чужие стены, не было криков, требующие чужие плечи. Рассветы наступали красивые, а по утрам не было тоски по прошедшему вечеру.

«Новое, новые, новый я» вывел парень на любимой фотопленке, которую потом отдал Чанелю как обещание соответствовать написанному. Тот предусмотрительно спрятал подарок, сказав:

– Не старайся постоянно себя одергивать мыслью об изменении. Щелчки – это не всегда выключатели. Они могут быть и осечками пуль.

С Чанеля исчезло его серое пальто, и появилась ярко-красная куртка с нашивками и застежками на руках. Бэкхен в шутку стал дергать молнии обманных карманов, дразня, что теперь Чан похож на блатных скейтеров с площадок, а не любителя галерей и музыканта под звездами. Того это раздражало и вынуждало вытаскивать из сумки помятые нотные листы.

– Я в доказательство покажу это, смотри, здесь есть моя кровь из носа, – бормотал Чанель, показывая да темные разводы, чаще всего перекрывающие ключи на началах строк.

– Это кофе, – хмыкал Бэкхен, не узнавая название произведения, – ты что-то новое написал?

Кризис сердца перерос в полыхание.

Чана нельзя было увидеть без книжки, тетрадки, ножниц или безумия в глазах, как в тот день, когда он пришел на встречу к Бэкхену с ватой вместо конечностей и зашептал (почему-то):

– Он выслушал всё спокойно, даже не перебивал, а потом, потом, представляешь, знаешь, сказал, что я прав. И ему следует исправиться.

Бэкхен подвинулся ближе и накрыл ладонями переход шеи в плечи, как всегда, когда Чанелю требовалось успокоительное.

– Вы выбросили его коллекцию?

– И сходили на могилу, – кивнул Чанель, растирая лицо пальцами, как после затянувшегося сна, – он сказал: «теперь выбрасывай всё, что захочешь, в любой момент» и расплакался на коленях. Моих.