Ad infinitum

Тот тем временем демонстрировано посмотрел на телефон Бэкхена в своей руке.

– Сказал человек с одним номером скорой в быстром наборе.

– Почему он у тебя? – возмутился Бэкхен, забирая свой мобильный из большой ладони.

– Это, кажется, стало традицией.

«Я читаем, а он научен читать», думал старший, замыкая за губами невысказанность, которая чем дальше, тем тяжеловеснее лежала между ними. «Я не должен ничего признавать».

Чанель спрыгнул с перекладины на крышу рядом с парнем и засунул руки в карманы.

– Не признаваясь в боязни высоты, ты не герой, если думаешь, – сказал он, – а вот если бы честно признался – тогда был бы им.

И это снова совершенно не обижает, только вытягивает из Бэкхена облегченный вздох. Несмотря на солнце над их головами, улицы всё еще покрывали холодные одеяла, а дыхание можно было увидеть в воздухе.

Весна абсолютно не торопилась.

После очередных попыток преобразоваться в послушного сына за «семейным» столом с далеко не семейными людьми, Бэкхен привыкал возвращаться на территорию бывшего хаоса и чанелиного кошмара.

Брюнет всегда его ждал, никогда не выгонял, не запрещал громко хлопать дверью и стучаться о стены локтями.

– Зачем ты треплешь себе нервы? – спрашивал он только с полу-закрытыми веками и трубкой в зубах, когда парень стекал к полу, зажевывая губу.

– Держусь на аффирмациях и стимуле не видеть крокодильих слез матери, – ответил Бэкхен, возобновляя дыхание. – Можешь меня отвлечь?

Собственно, а что еще Чанель делал в его жизни? Отличие его от других и определялось полной независимостью от происходящего. Полной непохожестью. Полной особенностью.

Где-то в другой комнате пел Бруно Марс про луну, пока Чанель пододвигался ближе со своим телефоном.

– Смотри, – он показал Бэкхену свою галерею, – у меня есть коллекция изображений всех видов отношений.

Кровоточащая рука сжимает розу, а на розе написано"ты".

Земля с планирующим рядом спутником, на спутнике – "ты".

Такое же имя у маяка рядом с бушующим морем.

И ладони, собранные из пазлов, держат кусочек "ты".

И волна, что нависает над хрупкой лодкой, имеет такую же подпись.

Бэкхен будто чувствовал даже запах этого единения, что наладилось между ними, само проросло, стало всему основой. Он не скрывал того, что уже на третьей картинке смотрел не на них, а на близко расположенного Чанеля. Тот видел эти глаза. Не мог не видеть. Нарочно ли игнорировал этот взгляд в паре сантиметров?

Говорить приходится Бэкхену, только сдавленным, сошедшим на нет голосом:

– Всё нужное льется у тебя из губ, а в руках шелуха. Твои слова – вот шедевры, которые ты не осознаешь, – половина из этого – чье-то великое, половина вырвалась уже из его души.

На это Чанель вместо ответа принес черный маркер, которым нарочно стал выводить слова на ладони. «Если ты молчишь, буду и я» – написал он на правой и приложил тыльной стороной к губам.

Однако насмешка не удалась, потому что Бэкхен, одурманенный всеми этими прошедшими минутами, опустил его руку, заменив на свои же губы. Получился поцелуй. Их первый и неуклюжий. Последующие уже не нуждались в принуждениях и подтекстах, а структуру имели плавную, неспешную, с уверенностью и доверием. Оттепель решила в этот раз осуществиться не на земле.

Когда-то Чанель обещал Бэкхену рассмешить его с первого шага на его порог, не говоря ни слова и при этом не строя гримас (все равно не умел).

Тот не верил, пока младший не заявился к нему с пакетом воды в руке, в котором плавала золотая рыбка. Он действительно засмеялся, сообщив:

– Мне лишь в ванне её хранить, аквариума нету.

Брюнет усмехнулся, рассказав про принцип искаженности мира, основанный как раз на видении рыбки в аквариуме (из-за этого в одном городе Италии их даже запретили так содержать).

– Кто о нашем бы восприятии действительности так заботился, – фыркнул Бэкхен, рассыпая на колени парню распечатанные фотографии их кожных миллиметров.

Чанель начал в шутку пытаться укусить его пальцы, чтобы настрой на дрожь от смеха не прекращался, а улыбка оставалась в добром ключе.

– Ты сегодня какой-то домашний, – вслух высказался Бэкхен, рассматривая черные кудряшки, в кои сегодня даже не был вплетен легкий снег.

– Я сегодня расписывался на запястье, получил комплимент за песню на лекции и обнаружил часть коллекции отца в мусорке.

– Что за комплимент? – cтарший бросил взгляд ко времени на настенных часах, вспоминая границы сегодняшнего «сносно».

– Молчание, – улыбнулся Чанель, – я думал, ты спросишь про запястье.

Бэкхен отхлестнулся от тучных мыслей, центрируя сознание на проходящей секунде. От Чанеля пахло автоматным кофе и свежей печатью черных чернил.

– Зачем? – глухо спросил Бэкхен, опуская голову, – на мне ты поставишь подписи позначительней.

Но не в этот день. Тот закончился старой сковородкой с дымящейся тушкой лучеперого карася, на вкус оказавшимся отвратительным (но зато парни ухохотались: «Мы ироды» – «Убийцы»).