Ad infinitum

В то время как Чанель теряет всех друзей, как они рассыпаются, точно бисер из ослабевшей руки, Бэкхен избавляется от своих врагов – бессонницы, нервозности, скачков давления и боли в коленках.

После того, как мысли стали однородны, приобрели человеческий силуэт, в голову проникли самые долгие колыбельные, услышанные из чужих наушников, а телефон изредка стал светиться с приятным именем – после этого парень перестал круглосуточно бегать на свидания с ночью, назначенные на 2 часа.

Над ним сжалилось сознание или здоровье, но стало спокойней. Бэкхен почувствовал себя не единственным в себе.

Возрождение, Renaissance – совпадение ли, что на выставки того времени произведений они сталкиваются снова и решают впредь умножать приятные встречи, создавая договоренности?

Что Бэкхен, смотря на Чанеля, чувствует, будто с него слезает невидимый слой кожи, и без него легче?

– Они действуют эффективней, чем гипноз, – сказал Чанель, окидывая взглядом стены, покрытые темными полотнами в массивных рамах, – какой смысл было брать мой номер и не звонить?

Бэкхен пожал плечами.

– Не знал, с чего начать разговор.

– Например, с предложения отдать запись лекции, – брюнет отошел к вазе с опахало и прищурился, глядя на Бэкхена – тот не двигался с места, изобразив на лице вопрос. – Сотню раз я жалею, что не взял фотоаппарат.

– Для красивых картин?

– Для тебя на их фоне, – объяснил Чанель, застегивая черные пуговицы на воротнике кофты. Бэкхен нахмурил брови, ощутив на плечах несуществующий груз и взоры вообразимых глаз со стен.

– Я не лучший позерщик, – сказал он.

– А я худший фотограф, – ответил брюнет, разведя ладони. – В этом и суть.

Они покидали выставочных зал под бормотанье Чанеля, читавшего стихи Алигьери, отчего-то уж очень печальные:

«Сердечных дум не разорвать кольца,

И вздохи, очи в жертву предназнача,

Виной тому, что, взор упорно пряча,

Не поднимаю ни к кому лица.

Глаза готовы плакать без конца,

Как будто только в этом их задача…»

Им обоим тесно в целых своих мирах, а рядом друг с другом становится дышать легче; знакомые чувства продолжают вскипать у Бэкхена внутри, когда Чанель попадает в цели стрелами настроений.

Отбивает его у ночи, позвав на засыпанный двор к полуночи.

Брюнет лежал в уже кривом и глубоком снежном ангеле с гитарой и играл Леннона, из зубов торчала настоящая незабитая трубка, а глаза широко распахнуты, несмотря на снегопад.

– Это красиво, но так глупо, – покачал головой Бэкхен, встав у его локтей.

– Звучит, как что-то вечное, – ухмыльнулся, насколько возможно, Чанель, – я рассматривал созвездия.

Старший тогда присел рядом и вытащил из губ исторический атрибут.

– Отцовская реликвия из коллекции, – пояснил Чанель, ударившись в чисто-слышимый фальшь на аккордах, – над которой он трясется, точно жрец над иконой. Знаешь, ему прошлое дороже настоящего.

– Звучит, как что-то преувеличенное, – Бэкхен слышит, что дрожат здесь не только струны.

– Я бы описал его жизнь как «в пол-оборота». Постоянно смотрит назад. О чем-то жалеет. По чему-то скучает. По маме тоже. А «сейчас» его не волнует.

Бэкхен не спорит, во-первых, потому что это секрет долголетия, во-вторых, потому что бессмысленно: Чанель уже слишком взрослый, чтобы делать выводы из поступков других. И не менять мнения из-за посторонних.

Так что он только рушит очертания ангела своей спиной, ложась рядом.

– Может, поэтому я, в свою очередь, зациклен на «сейчас», – уже шепчет Чанель, когда гитара и вовсе стихает, а песня доигрывает уже в их головах чистой, мелодичной акустикой.

Их пальто слишком тонки для долгой красоты-глупости, так что вскоре парни скрываются за дверью бистро.

Бэкхен слабо соотносил события той ночи во временную последовательность, мог лишь описать, какой степени яркости было солнце в черных зрачках. Они замерзли? Губы дважды или трижды жег кофеин, а с рук наутро сыпалась шелуха. Но в воздухе продолжала кружиться зима, а в мыслях строки:

«Imagine all the people

Loving for today…»

/

В молчавшем ранее воздухе резкая пощечина слишком громка и скандальна: девушка возмущенно бьет Чанеля по правой щеке, после чего удаляется вдоль улицы.

Бэкхен стоит у столба в стороне, наблюдая за сценой из темноты и подходит к юноше не сразу – дает парню сделать вдох-выдох.

– Вряд ли стоит на что-то еще рассчитывать, – оценивает Бэкхен, не оборачиваясь за звуками каблуков по асфальту.

Чанель смотрит в сторону, не злясь, но глубоко дыша.

– Она мне нравится, но я не люблю её, – произнес он как слова, уже кем-то когда-то сказанные.

– А она тебя любит – ты это хочешь сказать? – спрашивает Бэкхен, про себя опуская девицу в своих глазах.

Глупая. Возможность быть значимой, может, не страстью, может, не миром, но какой-то частью его искривленной души – разве это не много? Разве этим нельзя довольствоваться? Если б сердечные места можно было разменивать…

– Ты не читал русских поэтов? – спрашивает Чанель, вернув взгляд, наконец-то, на собеседника. Тот потряс головой.

– Я слышал, они все смертники, – говорит Бэкхен.