Ad infinitum

– У них любовь несчастна, жизнь трудна, смерть легка, а значит, – с кудрей слетело пара белых хлопьев, – они как никто понимали происходящее.

Бэкхен в это время пристально рассматривал покрасневшую щеку.

– Удар больше похож на поцелуй, – вслух отмечает он наблюдения, после чего задает вопрос «х», – ты проведешь ночь с её автоответчиком?

– Я рассчитывал провести её с тобой, – ответ «y» пересекает вертикалью все возможные и устремляется вверх, на тысячи и тысячи удивлений Бэкхена.

Который не подает виду, как бы ожидая этот исход. Чанель не уточняет, лишь спрашивает:

– У меня в квартире сейчас инсталляция «два года назад или разрушенное детство». Хочешь взглянуть?

Бэкхен хочет всё.

Это в сказанное не входит и никогда, возможно, не войдет; взгляд всё в себя вбирает. И расстояние, которого нет, между их плечами, когда Чанель молча приглашает его в свой подъезд.

Время столь позднее, что свет лифтовой лампы едва ли дотягивает до сорока люксов, и в нем до того комфортно; у Чанеля из наушников на шее еще играет «counting stars».

А в его коридоре на полу разлилась луна и смешалась с водой из-под разбившейся вазы. В паркет вдавлены лица кресел и задыхается на спине софа у дальней стены. Картины из последних сил хватаются за стены одними углами, а люстра, как неудавшейся висельник, ничком упала к стулу.

Бэкхен прикасается к ледяному Чанелю, который смотрит на своё разрушающее искусство.

– Я еще думал назвать это «когда она уходила», – произнес он ровным голосом с сухими глазами и прямой осанкой, но изнемогающей душой, – не знаю, почему люди порой скучают по ужасному прошло

– Ты видишься с ней? – спрашивает Бэкхен, не отпуская даже уже согретую ладонь.

– Да, где-то между пятью и шестью, чаще по вторникам и четвергам – в кошмарах – отвечает брюнет, пододвигая на столе надорванный снимок себя шестилетнего (?) с полноценной семьей, – а еще в стопке зеленых купюр раз в месяц на своей тумбочке.

– Почему в кошмарах? – Бэкхен не заметил, что снизился почти до шепота и поднялся почти до чанелиной щеки.

Брюнет вздыхает вздохом Атласа и окидывает жестом гостиную.

– Потому что в них – то же самое.

После этого он мягко распускает пальцы Бэкхена, отходит к стене и садится, скрещивая руки на коленках.

– Я хочу проверить метод «взглянуть страху в лицо», – сказал он подавленно, неуютно поведя плечами. Его взор обратился к парню, стоявшему рядом. – Ты можешь побыть со мной?

Бэкхен может всё.

– Я могу всё.

И он без дум опускается следом, что Чанель сам вкладывает свои руки обратно в теплые пальцы. А спустя время и падает головой на подставленную грудь. Говорит, что Бэкхен чем-то пахнет, но чем – не слышно, и парень попросту впускает успокаивающие жесты в корни, бесцелевые мысли – в слова. Из них получается прекрасный окоп в борьбе Чанеля.

Бэкхен сам еще с детства познал политику битой посуды и звука полицейской машины, вызванной соседями за шум. Только в его случае финальным аккордом хлопок двери совершался мужской рукой, а оставшийся рядом родитель с жаром рванулся в будущее, не позволяя себе оборачиваться назад.

Мама парня ввела табу на слово «папа», но, как оказалось, лишь на время, спустя которое она сама придаст ему новое значение и начнет заново прививать. Против воли Бэкхена, не принявшего нового мужчину в их жизни.

Момент смирения с новым человеком выпал как раз на период, когда Бэкхен не мирился ни с чем и ни с кем. Подростком, пусть умным, но странным и сложным, он хлебнул свою каплю агрессии, оказавшейся достаточной для захлеба.

«Разве нам плохо было с папой?! – кричал он, возобновляя ту политику, – Нет! Но ты это порушила. Разве нам плохо теперь одним? Нет! Но ты и это рушишь!» Система «против системы» пережила в Бэкхене все стадии, начиная от своевольных побегов на ночь и попытки курить, заканчивая угрозой убежать к отцу, забыв слово «мама» навсегда.

– Почему ты не убежал? – спрашивал его Чанель, балансируя на перекладине с высоты пятого этажа.

– Куда я убегу? За океан пасти с ним верблюдов? – Бэкхен радовался возможности оправдать свою нервозность в голосе, вызванной страхом за один неровный шаг брюнета, – он же у меня в Индию уехал, тамошнюю фауну изучать. Биолог по призванию, учитель по профессии…

– Неудачник по отношениям, – закончил Чанель, прекрасно зная, что никого не обидит.

– Этим я пошел в него, – Бэкхен глазами искал, куда спрятаться от высоты. А Чанель его схватил пальцами за подбородок.

– Это звучит как оскорбление мне, – сказал он с серьезным, даже хмурым лицом.

– Может, ты всего лишь частотная иллюзия, – задумался вслух Бэкхен, проваливаясь то ли в страхе упасть, то ли в черных глазах. – Или мираж.

– Или придуманный друг.

Старший дернул назад головой.

– У меня есть настоящие, – теперь его уже защекотала обида. В Бэкхене одиночество долго никогда не безмолвствует, а концерты на нервах устраивает самые грандиозные, так что без людей он не может.

Вокруг, рядом, касающихся, но не хватающих крепко и прочно. Об этом он промолчал, не считая себя обманщиком. И о том, что на Чанеля этот принцип дал сбой – тоже.