Адам Бид

– Не могу ли я помочь тебе в чем-нибудь здесь сегодня? Я не хочу шуметь в мастерской.

– Нет, брат, – отвечал Адам, – здесь есть только дело для меня. У тебя есть новая книга, читай ее.

И часто, когда Сет вовсе не замечал этого, Адам, налиновав строку и останавливаясь на минуту, смотрел на брата с ласковой улыбкой, сиявшей в его глазах. Он знал, что «парень любил посидеть над мыслями, в которых не мог дать никакого отчета; мысли эти не приведут ни к чему, а между тем они делают его счастливым», а с год времени или больше Адам становился все снисходительнее к Сету. То была часть возраставшей нежности, происходившей от грусти, наполнявшей его сердце.

Хотя Адам, по-видимому, совершенно владел собою, прилежно работал и находил наслаждение в работе – по своей врожденной неотчуждаемой природе, – но он не пережил еще своей печали, не чувствовал, чтоб она спала с него, как временное бремя, и снова оставила его прежним человеком. Да разве это случается с кем-нибудь из нас? Избави Бог! Это был бы жалкий результат всех наших забот и всей нашей борьбы, если б в заключение всего мы оставались тем, чем были прежде, если б мы могли возвращаться к прежней слепой любви, к прежнему самонадеянному порицанию, к легкомысленному взгляду на человеческие страдания, к тем же суетным толкам о напрасно потраченной человеческой жизни, к тому же слабому сознанию неизвестного, к которому мы воссылали неудержимые мольбы в нашем одиночестве. Будем же скорее благодарны за то, что наше горе живет в нас как несокрушимая сила, изменяясь только в форме, как обыкновенно изменяются силы, и переход из боли в сочувствие – единственное бедное слово, заключающее в себе все наши лучшие познания и нашу лучшую любовь. Нельзя сказать, чтоб в Адаме вполне совершилась эта перемена боли в симпатию: в нем еще существовала большая часть боли, которая останется в нем; он чувствовал это до тех пор, пока эта боль не будет воспоминанием, а будет действительностью; а она возобновлялась с рассветом каждого нового дня. Но мы привыкаем так же хорошо к нравственной, как и к физической боли, не теряя при всем том нашей чувствительности к этому, и она становится в нашей жизни привычкою, и мы перестаем воображать, что для нас возможно состояние совершенного спокойствия. Желание переходит в смирение, и мы довольны своим днем, если были в состоянии перенести свою грусть в безмолвии и поступать так, будто мы не страдали. Именно в такие-то периоды сознания, что наша жизнь имеет видимые и невидимые соотношения, за пределами которых или наше настоящее или будущее и составляет центр, растет подобно мускулу, на который мы принуждены опираться и который принуждены напрягать.