Адам и Ева

В начале вечера она была рядом, но застолье разлучило нас, поминутно отвлекая то одного, то другого. Ева забавлялась от всей души. Ведь это был и ее праздник. То из одного, то из другого кружка пирующих доносился ее голос, звенел ее смех. Лицо у нее раскраснелось, она хитро поглядывала на меня, с наслаждением вонзая зубы в хорошо пропеченное мясо и отдирая его от ребрышек; губы у нее лоснились от духмяного жира. А вот пить сегодня ей было нельзя, хотя она и позволяла себе пригубить то с тем, то с другим.

После хлопотного дня чувствовалось, что она утомилась, да это в ее положении и неудивительно. Ко всему прочему ей предстояло еще уложить в постель Луцию (еще бы той захотелось спать, когда за окном то и знай слышались раскаты веселого хохота). А потом — надо было отовсюду отгонять Томека. (Он тоже ухватил кусочек барашка и не прочь был остаться с нами на всю ночь. Он ведь тоже помогал убирать урожай, так что свою долю вполне заслужил. Да только больно много говорилось такого, что никак не предназначалось для его слуха!) Неудивительно, что усталость теперь давала себя знать, и Ева спокойно отдыхала на лавочке.

— Ну, как ты тут?

Оказавшись рядом с нею — располневшей, с заметным уже животом, — я умилился.

— Хорошо, — кивнула Ева.

— Да ведь поздно уже, лучше бы пойти лечь.

— Немного погодя, — согласилась она.

Укутавшись в старый толстый свитер, она прижалась ко мне с блаженной улыбкой и прошептала:

— Вот так мне очень хорошо.

Похолодало, но от костра приятно тянуло теплом. Луна светила словно фонарь, на небосклоне прибавилось звезд.

Духовитый аромат яблок, мешаясь с земляным дыханием сада, заполнял все пространство вокруг кострища.

— Ночь просто волшебная!

— Посмотри, Адам, — тихо проговорила Ева, кивком головы показывая куда-то поверх кострища, на бескрайнюю цепь яблоневых зарослей. Лунный свет отражался на Евиных скулах и гладком чистом челе, взгляд выразительных темных глаз сейчас был подернут странной пеленой. В выражении лица, размягченном, преданном и доверчивом, уже появилось что-то материнское.

— Видишь? — спросила она.

Я проследил за ее взглядом.

Кроны яблонь были освещены светом луны и звезд, они утопали в сиянии ночи, зато под нижними ветками листья казались черными. Лишь на ближайших деревьях, там, куда доставал отблеск костра, на увядающих, серовато-зеленых листочках мерцали, возгораясь и угасая, световые вспышки. А среди листвы, напоминая тонюсенькие солнечные лучи, поблескивали в отсветах костра паутинки бабьего лета. Они чуть вздрагивали, словно их касалось легкое девичье дыханье.

Ева стиснула мою руку своею теплой ладонью. Я еще крепче прижал ее к себе и медленно, глубоко вздохнул. А она задержала дыханье и лишь немного погодя выдохнула. Ее и мое дыханье словно переливалось одно в другое. И вдруг среди окружающих нас друзей, в гомоне шумливых разговоров мы остались одни…

Но ненадолго. Тишина, воцарившаяся вокруг, внезапно взорвалась смехом и выкриками, как если бы тихая и гладкая поверхность лениво текущей реки наткнулась на пороги.

Это Боженка с Гоудеком принесли огромный котел обжигающе горячего супа из потрохов. Уже один его острый, пряный запах, бивший в ноздри, взбадривал утомленные тела, вновь горячил охладевшую кровь и выводил из дремотного отупения.

— Хочешь? — спросил я Еву.

— Хочу, — улыбнулась она.

Я подал ей тарелку, она нагнулась над ней и вдруг замерла. Прижала руку к боку и побледнела.

— Ева, что с тобой? Что случилось?

— Что-то кольнуло. Ничего, пройдет.

Однако от боли прикрыла веки и прикусила губы с такой силой, что они побелели. Лишь некоторое время спустя кровь снова прихлынула к ним.

— Голубушка, тебе очень больно? Может…

— Нет. Уже отпустило.

Она улыбнулась, но в уголках крепко сжатых губ затаилась боль.

7 Пустоцвет

Десятый день… Жду в роддоме. Бесконечно тянутся дни и ночи тоски и надежды. Врачи предполагают преждевременные роды. Я возил Еву на уколы. Но ей сделалось совсем плохо. Начались судороги, и подскочила температура, обильно выступил пот. Ева горела как в огне. Ее била лихорадка, она корчилась от болей… Мы понимали, какое нам грозит несчастье, но до последней минуты отказывались верить… Ева держалась так мужественно… А потом назначили операцию. Кесарево сечение. Ребенок уже не подавал признаков жизни.

Не помню, как я пережил тот день…

Доктор держался весьма предупредительно. Дела не слишком хороши, но — будем надеяться. Многое зависит от того, как пройдет ближайшая ночь. Утром позвоню… Нет, нет, пустить вас в палату не могу. При ней будут врачи. Я позвоню, не сомневайтесь. Исполненный участья и сочувствия, он дружески потрепал меня по плечу. Интонации его неторопливого, усталого голоса на всю жизнь врезались в мою память.

Я вышел из кабинета, едва держась на ногах. Голова разламывалась, сердце сжала внезапная спазма. Я был в отчаянье… Неродившееся наше дитя, только-только готовившееся издать первый звук, было уже мертво. А теперь и над Евой нависла опасность… Неужели и такое допускал доктор, неужели и так можно было истолковать его интонацию?