Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона

Никита закусил губу. Просто возразить на отповедь Ангела было нечем. Ведь Никита действительно воровским способом влез в образ чужого героя и сделал то, что сотворил бы и сам. Но это же не его книга!

– Послушай, Ангел, – обернулся Никита к своему собеседнику. – Ведь то, что придумал я – никак не может стать частью не мной написанной книги. Я не просил этого и не соглашусь на плагиат!

– Какой плагиат, право слово, – усмехнулся Ангел. – Ты забыл, что книга эта сгорела? Я же тебя предупреждал. Видимо, так ты меня слушаешь, а это, прямо скажу, обидно.

– Ну, зачем же сразу обижаться? – смутился Никита. – Я помню, что ты советовал обратить внимание на других героев. И участвовать в их несостоявшейся жизни действительно интересно. Спасибо!

– Вот это хорошо, – кивнул Ангел. – От благодарности ещё никто не отказывался, а я – тем более.

Пляска теней по стенам не прекращалась. Наоборот, откуда-то с крыши налетел порыв ветра, вздувший костёр. Пламя поднялось выше, взметнулось, загудело. Никита отступил на шаг. Что-то в лице Ангела заставило сжаться, словно перед прыжком в прорубь. Лицо! Да, этот лик, тот самый, который рассматривали на стене герои книги! Никита повернулся к стене, но репродукции на ней уже не было. Да и сама стена выглядела по-другому. Ни репродукции Врубеля, ни героев сгоревшего романа, да и огня-то уже никакого не было.

Двор исчез. Вместо него до горизонта тянулась малоезжая дорога. А стены Лубянского саркофага превратились в невзрачный кирпичный бункер – автобусная остановка. Такие сиротливые будки когда-то лепили на проезжих трактах российской глубинки. Как правило, внутри бетонной будки всегда был набросан мусор и обязательные разноцветные осколки битых бутылок. Казалось, автобусные остановки на российских дорогах существуют только для создания культурной огороженной помойки. Обязательный атрибут в любой будке: лавочка с одной-единственной уцелевшей доской…

Так и есть. Мусору много, а на лавочке сохранилась одна-единственная доска, выкрашенная когда-то, но сейчас имевшая неопределённый цвет. Мир этот почти не меняется, оставаясь по-российски инертным. Во всяком случае, если что-то и меняется иногда, то слишком неприметно. Вот и кажется всё неизменным. Даже светлое коммунистическое «завтра».

Сизо-сиреневая изморозь сумерек окутывала пространство, старалась упрятать под кровом своим недалёкий перекрёсток. За ним, словно войска перед битвой, крупные кряжистые сосны стояли тёмными рядами, и войско это терялось где-то за горизонтом. Но горизонта, как такового, не было: сине-зелёные тучи, нависающие над лесом, вдалеке сливались с ним, напрочь скрадывая горизонт.

Порождённая природой тёмная жуть была живой, осязаемой, почти такой же, как московские тени. Можно сказать, здешняя жуть была предвестницей чего-то ужасного, неотвратимого. Этот вечер казался таким же, как перед концом света. Да, именно так. Казалось, небо и земля сами рождают мрак, тревогу. Ни птица лётом не пролетит, ни зверь по тропке не прорыщет.

Вот уж действительно только камня на распутье не хватает.

Может быть, всё ничего бы, только транспорта в светлое будущее можно было прождать здесь всю оставшуюся жизнь.

Нет, всё же за лесом надсадно билась о колдобины залётная полуторка, будто сонная муха об осеннее стекло. Истошный зуд её вызывал нестерпимую зубную боль. Всё же транспорт здесь иногда появляется. Пока не совсем стемнело, неплохо было бы позаботиться и о себе. Только кого найдёшь в этой безлюдной мёртвой пустоши? Разве что визгливая машина пробьётся сюда по буеракам, не вылезая из вездесущей русской колеи.

Глава 5

В этот занудный взвизг вклинилось что-то новое, звук, похожий на человеческий голос. Звук становился резче, громче, и скоро можно было разобрать слова, которые произносил металлический робот, поскольку звук голоса был по-металлически скрипуч:

…– инфернальный художник, хранитель моих рукописей, собственноручно сжёг их перед смертью. Безумие ли, страх или опьянение алкоголика, или мстительное отчаяние, та присущая погибающим злоба-ненависть к созданному другими, или же просто ад тёмной души руководили им – итог один: вершинные творения, в которых выражены главные фазы единого мифа моей жизни, погибли.