Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона

Моя жизнь осталась неоправданной. Моё отречение, самопожертвование во имя самовоплощения моей творческой воли завершилось трагедией и сарказмом. Я достиг, воплотил, – но злость, мстительность, самовлюблённость, зависть, трусость, самолюбие приспособившихся и безразличие пустоцветов не только не захотели спасти, но наоборот захотели уничтожить то, что было создано вдохновением, страданием, любовью, напряжённой мыслью и трудом для них же. Остался пепел – пепел моего дела, пепел того, что уже не принадлежало ни мне, ни им, принадлежало всем – человечеству, человеку, векам…

Скрипучая речь металлического голоса была на удивление противной. Казалось, бездушный робот обвиняет весь окружающий мир в несовершённых бедах, желая тем самым, обелить самого себя. Неужели кто-то из «странников ночи» Даниила Андреева докатился до такой пошлой самовлюблённости?

Никита заглянул за кирпичную стену автобусной остановки – именно оттуда доносился голос, – и увидел растение, похожее на огромный подсолнух. Только у этого вместо одной головы на вершине стебля красовалось сразу четыре. Все они, как положено настоящему подсолнуху, были с золотисто-жёлтыми лепестками.

По лимонному пушку на мордах подсолнуха время от времени пробегала едва уловимая рябь. Растение раскачивалось в такт словам, все его четыре морды, обращённые на четыре стороны света, вдруг начинали говорить одновременно. Тогда нельзя уже было понять, о чём собирался поведать подсолнух. Но три морды всё-таки замолкали на какое-то время, и речь снова становилась разборчивой, только ненадолго.

Иногда подсолнухи принимались браниться, обвиняя друг друга в некорректности, неэтичности, злобе, зависти, неумении синхронно произносить монолог. Потом успокаивались и философствовали снова, не забывая толстым стеблем исполнять танец живота. Грядка, где произрастал подсолнух, была обыкновенной кучей компоста. На ней даже сорняки не росли: всё было во власти одного растения. После очередного переругивания слаженный квинтет снова разразился тирадой:

– Так считаю я себя в праве рассчитывать на то, что сожжено безумцем, и что не было спасено далеко не безумными. Как всегда: страх, немного подлости, много глупости и невежества – а в итоге гибель благого дела. Это трагедия самосознания, – но не только самосознания. Это трагедия для всей моей теперь неоправданной жизни. Дело не в душевной боли…

– А в чём? – вклинился в сетования Никита. – Вы хотите сказать, что принесли жертву на алтарь отечества и за одно это достойны памятника где-нибудь у Никитских ворот? А стоит ли того ваша жертва? Ведь рукопись сожгли, а в этом мире ничего просто так не происходит. Судя по многочисленным «Я», так оно и есть.

– Я пожертвовал всем, – продолжал цветочек, – за что борются люди: возможностью лёгкой славы, карьерой, комфортом, положением. Короче говоря: я пожертвовал благоразумием и здравым смыслом трезвых людей. Но это ещё не большая жертва. Я пожертвовал наслаждением вкусно пожить: питаться и сладострастничать – я пожертвовал радостью тела. Это уже нечто от аскетизма, хотя аскетом стал я поневоле.