Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона

То были обычные встречные парнишки – те же, что вчера у Иверской, тесно, звеном, валили во всю ширину тротуара, напирая на пасхальную ночь, на Исуса, и им, весёлым, скуластым, вольным уступил тогда Исус тротуар – сам соступил на мостовую. Двое из них стояли сейчас без кепок. Кепки тут же чёрными грибами росли на песке рядом с брошенной ботинкой девушки, рядом с лужей и женским распластанным пальто.

Только у третьего, с виду подростка, с носом-вопросом, того самого, что в ногу вцепился, кепка приплюснулась ко лбу, и эта кепка, расщепляя оторопь обалдевшего парнишки, выбросила как бы от себя:

– А ну, ребята!

И уже снова Ванька мимически скривился, готовый долбануть тараном-головой Исуса под грудь, и уже шептал ему на ухо предостерегающе другой паренёк:

– Может он бешеный: укусит? Ты смотри, у них сила припадючая. Гляди, Ванька.

Вдруг послышался гомон, топот ног, свист и зык толпы. Вдоль по берегу во главе с тем пятым, убежавшим парнем, что кричал истошно «Сейчас приведу!», неслась гурьба новых парней-кепок, но не просто кепок, а фертов, и кто-то из них на бегу орал:

– Шпарь её, недотрогу! – подскочил и встал столбом, а за ним и вся банда встала, упёршись глазами в Исуса:

– Фу!

Исус с девушкой очутились в живом полукольце. Полукольцо в десятка полутора парней тревожно сомкнулось, оторопев, как те трое прежних, при виде Исуса, чтобы тот час разомкнуться, надвигаясь угрюмой живою волной.

– Ребя, да вы чё, – вдруг подала голос девушка. – Не видите, он же того малость, – и она выразительно покрутила пальцем у виска.

– А ты чё прибежал-то? – вскинула она глаза на Исуса. – Это ж свои ребята, фартовые.

И она, пользуясь случаем, спряталась за ванькину спину. А тот, как шакал, почуявший добычу, которой уже ни с кем не надо будет делиться, просипел вальяжно и натурально, демонстрируя свою доброту:

– Ну, ты это, фраерок, дёргай. А дивчат наших не тронь.

Понял, да?

И в следующую секунду ватага уже гомонила вдоль монастырской стены к себе во двор. И только девушка, кутаясь в накинутый Ванькой пиджак, ещё раз оглянулась – из любопытства – на своего спасителя.

Никита стоял поодаль и всю сцену наблюдал как бы на экране объемного кино.

– И эту нетленную изморось Подсолнух наваял?… – голос гостя романа был с явной хрипотцой, будто застудил на ветру или наглотался фартового «Тройного рома».

– Ага, – кивнул Ангел. – Действительно, наваял, и даже кое-что ещё кое-что. Потом покажу.

– Слушай, – не унимался Никита. – И орфография его? То есть, весь роман писан таким вот старосоветским языком?

– И синтаксис, и стиль, и фабула! – ухмыльнулся Ангел. – Из-за этого он и стонет, превратившись в Подсолнуха. Я же обещал показать тебе сгоревшие романы, чтобы ты на собственной шкуре почувствовал тонкость русского языка. Для Подсолнуха – он именно такой. Его Яша зовут. Голосовкер.