Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона

– Не знаю, Яша он или Хрюша – хотя второе подошло бы лучше – только прежде чем писать сцену изнасилования, Подсолнуху не мешало бы самому кого-нибудь изнасиловать, если воображения не хватает. Или попросил бы своих разлюбезных «фертов», чтобы его самого изнасиловали. К тому же, тема фартовая, как он любит выражаться. Представь: ферты, начитавшись произведений Подсолнуха, насилуют его на пустынном берегу Москвы-реки, прикрывая кепками-грибами голую задницу изнасилованного, превратившуюся в стыд!

– Чего? – улыбнулся Ангел.

– Нет, ничего, это я так, – отмахнулся гость. – Но, во-первых, что касается воображения. Вспомни: когда Виктор Гюго описывал пытки своего героя, у него на утро стигматы появились! А во-вторых, я бы с удовольствием понаблюдал «мимически скривясь», как этого писарчука «борют со стыдом и дурманом в тусклом ужасе желания под гулкой тяжестью прыжка».

Ангел откровенно расхохотался.

– А ты, оказывается, злой!

– Нет, я просто люблю русский язык! – огрызнулся Никита. – Да, люблю, и теперь понимаю того «инфернального художника», спалившего попавший ему в руки бесценный роман. Я бы, вероятно, тоже сжег эту писанину, потому что в совейские времена над русским языком издевались планомерно и неспроста. Да и сейчас давление на русский язык продолжается под неусыпным вниманием американских архантропов.[21] У крутой молодёжи, например, не исключая девочек, матерщина стала обычным средством общения. Чем тупее башка – тем «круче» молодец. В результате страна превращается в родину «отморозков» и деградирующих алкоголиков, о чём так мечтала в своё время Маргарет Тэтчер.

– Ой-ой, Никита-ста, не настолько жизнь проста, как ты здесь пытаешься расписать, – хмыкнул Ангел. – Можно подумать, что сам ты никогда не поминал, мягко говоря, нелитературным языком никого из родных? Никогда не сочинял частушек, не рассказывал анекдотов с «картинками»?

– К сожалению, ты прав, – смутился Никита. – Но у меня матерщина не становится, и не стала непременной формой общения. Знаешь, рассказать анекдот с «картинками» – это одно. А ввести в постоянный лексикон те же «картинки», когда человек на улице обращается к себе подобным на громогласном испоганенном языке, по-моему, вещи совсем не совместимые. Кстати, офеня, а куда ты сплавил свой короб знаменитый? И почему наш знакомый Подсолнух, то есть Яша, то есть Хрюша, четырёхголовый?

– Вот опять ты забыл про бревно и соломинку в глазу – притчу евангельскую, – Ангел даже поднял указательный палец вверх. – Не спеши, всё увидишь, всё узнаешь. А четыре головы? Ну… может… от большого ума.

– У Подсолнуха?! От большого ума? – откровенно рассмеялся Никита. – Да ты, верно, издеваешься.

– Э-э-э, милай! Цыплят по осени считают, когда на небе тучки тают.

– Офеня, не темни, – посерьёзнел гость. – Ежели пригласил прогуляться по романам, то выкладывай всю информацию. Кто знает, может быть, именно четыре головы помешали стать Подсолнуху читабельным борзописцем.

– Ну, что ж, слушай, коли приспичило, – кивнул Ангел. – Только не обзывай собрата по перу разными нелитературными прозвищами. Он сам, кстати, ни одного плохого слова о тебе ещё не сказал.

– Ага, – согласился Никита. – Только проглотить хотел при встрече! Но я – твой гость, поэтому деликатес или лакомую закуску ты решил оставить для себя и поэтому спас.

– Ладно, не отвлекайся от темы, – перебил его Ангел. – Кусать меня за заднюю пятку, в общем-то, нехорошо и неприлично. Послушай лучше деловые воспоминания. Давным-давно наш любезный автор увлекался кантовской «Критикой чистого разума» и его четырьмя антиномиями.

– И что же? – пожал плечами Никита. – Я многих знаю, кто интересовался антинаучными размышлениями Канта. Поэтому философия и существует, что в ней появляются здравые мысли, воспринимаемые как оголтелая ересь, а умирают эти мысли уже в плакатах и догмах, превратившись почему-то в правила мирового сосуществования. Ведь так?

– А это он, наверное, сейчас сам расскажет. Ты же знаешь, человеку всегда нужен слушатель. Писателю тем более, на то он и писатель. Причём, знакомиться с такими тружениками пера полезно хотя бы для того, чтоб самому не свалиться в клоаку словоблудия, – Ангел оглянулся. – Эй! Ты где?

Откуда-то сбоку, как бы действительно из-за киноэкрана, с готовностью вынырнул Подсолнух. Казалось, он только и ждал, когда позовут и оценят всю его невыразимую выразительность. Четыре подсолнечные головы отливали золотым пушком, разгоняя негустой мрак пустыря и отбрасывая блики на спокойную в этот час Москву-реку.

– О чём там посреди вас спор, любезный? – спросил Ангел. – Вы никогда не устаёте выяснять вопрос – кто из вас четверых прав. Так поделись с нами своими соображениями. Может быть, мы присоветуем что-нибудь, если сможем разобраться в ваших нескончаемых спорах.

– Конечно, мы всегда спорим о главном, – ответила одна голова. – Имеет ли мир начало во времени и какую-нибудь границу своего протяжения в пространстве или мир безграничен и вечен?

– Существует ли где-либо, – подхватила вторая голова, – неделимое и неразрушимое единство или всё делимо и разрушимо?