Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона

– Всё понятно: Репин, «Отказ от исповеди», – комментировал представленное видение Никита. – Так? Или опять скажешь, что рассуждаю, не вникнув в ситуацию, что впереди паровоза бегу, теряя на ходу последние тапочки?

– Скажу, – удовлетворённо кивнул Ангел. – Тебе, если книжный текст не нравится, не особо прислушивайся. Так уж Подсолнух написал, никуда не денешься. А вот в ситуацию вникнуть не мешало бы. Может быть, и текст, и ситуация для тебя более полезной окажется, чем для Подсолнуха-записанца или же этого нераскаявшегося смертника.

– Да какая, к лешему, ситуация, когда сплошь профанация! – воскликнул Никита. – Что, по-твоему, этот в натуре зек не знает, с чего Новая эра началась, от какой даты, то есть, откуда счёт происходит? Или действительно считает, что собралась пара-тройка пап и кардиналов, заложила за воротник по рюмке чаю, а потом объявила Новую эру начатой по случаю беззакусочного выпивона, нам только углубить оставили?

– Ишь ты, Аника-воин, – помотал головой Ангел. – А терпения-то у тебя самого ни на грош. Слушай лучше, о чём промеж себя два мира договорятся, а своё мнение потом как-нибудь выскажешь или запечатлишь на скрижалях. Никогда не бери пример с критиков, которые часто употребляют штамп, мол, не читал книгу, но знаю…

Ангел снова отбыл восвояси, только забыл сообщить, где они находятся. А сам Никита не представлял и не мог вообразить существование «своясей». Тем не менее, двое в камере продолжали «задушевную» беседу, совершенно не подозревая о третьем лишнем.

– А!.. Понимаю, понимаю, – тебя, как когда-то к Джордано Бруно, для исповеди ко мне подослали – оттуда. Ловко. Даже смешно, что ты в белом, а не в красном: «Он не был больше в ярко красном», как в «Балладе Редингской тюрьмы».

Смертник попытался засмеяться, но не смог.

– Впрочем, ещё целая ночь впереди, так сказать, вечность – до рассвета. Что ж, есть время: можно высказаться. Давай, что ли?

Он чуть отодвинулся на койке.

– Что же ты стоишь? Ты сядь. Вот здесь – указал он Исусу место. – Садись.

Исус шагнул и сел рядом со смертником.

– Гха! – гортанным звуком вырвалось из горла у смертника, – с попом помирать веселее, говорит народ.

– Я не поп, – сказал Исус.

– Это сейчас не важно. Извини меня. Это я так по привычке говорю, как многие другие: историческая необходимость словаря.

Они помолчали.

– А ты что: плоть? – спросил, приглядываясь к Исусу, смертник и коснулся рукою колена Исуса.

– Да, плоть. А ну-ка дыхни. – Дышит. Ну что ж, очень хорошо. Значит, вместе… до рассвета? Это камера смертников. Других сюда не сажают. И вообще, в одиночную камеру перед самым тем фактом не принято впускать к смертнику чужого. Может быть, помещений не хватило? Он помолчал.

– Ты по какому делу сюда попал? Ах, да, вспомнил: по этому, голгофскому, что ли? Да, да, что-то такое у меня в памяти мерещится, но я детали позабыл. Впрочем, это тоже сейчас не важно. Важно другое, совсем другое: только сформулировать сейчас не могу. Ты меня понимаешь?

Исус кивнул головой.

– Странно, как это я не заметил, когда тебя сюда впускали, раз ты плоть. Ты же не смог войти невозможным способом? или ты?..

– Я проник, – сказал Исус.

– Факт. Тем хуже для фактов. Но раз ты проник, то ты для чего-то проник. Быть может, ты не знаешь, кто я?

Он отодвинулся от Исуса на самый край койки.