Адгезийская комедия

Вспоминая сейчас тот эпизод, я жалела Горбушу. Она бросила бассейн год назад. Как-то она переросла всех по годам. Её не выгоняли, как других, она сама ушла. В преддверии восьмого марта я ехала на автобусе, он открыл двери у метро. Я сидела у окна. Люди выходили и заходили, а Горбуша уже в другой шубе с ещё более шикарным пушистым воротником стояла на остановке в компании видно одноклассниц, она точно была душой компании, она смеялась и шутила, она даже не удосужилась посмотреть на окна автобуса, между мной и ней было всего-то метра два. Она с подругами ждала другого автобуса. Был такой день, яркое небо, как обои старого «ворда», пронзительное солнце, как вспышки лампочки системного блока, такие дни по весне случаются чаще и чаще. Я поняла, что она добрый и открытый человек. Никто не видит её голую спину, никто не обсуждает, как она мастерски нивелирует горб центральной перемычкой на брендовом топике. Она такая же, как все: в этом меховом пальто с огромным воротником повышенной пушистости. Ей было наплевать на меня, она выкинула меня из бошки как дикий кошмар, в бассейне после «немо» она от меня много лет шарахалась. По-моему она считала меня чуть ли не убийцей. Когда Левицкая начала истерить из-за результатов, психовать и ругаться с тренером, я видела, что Горбуша не злорадствует как остальные, она ещё больше стала опасаться Левицкую – та стала всем рассказывать, что Горбуша может сглазить, поэтому у неё самой горб, она чёрный маг. Когда Горбушу убрали из нашей группы, перевели в среднюю, она наверное единственный человек за всю историю бассейна, кто радовался переводу к мелким. Лишь бы не видеть Левицкую, ну и меня как можно реже.

Левицкая чуть не помешалась от обиды, с этого момента она проигрывала в нашем бассейне всем серьёзным. Левицкая стала пропускать внутренние старты, или судила, стала рассказывать, что ей важнее учёба, а не разные там водокачки – ну как все, кто не тянет. А потом она стала судить постоянно. Она не могла без бассейна, и не только без воды, она привыкла обсуждать всех, общаться. Асколова её обходила стороной, и ещё кое-кто, но в целом многие к ней норм относились. Левицкая смирилась, как сейчас смиряюсь я… А Горбуша просто перечеркнула плавательную страницу. Ей был нужен бассейн из-за позвоночника, вот она и терпела. Наверное, теперь она ходит в другой бассейн. Теперь её отпускают одну подальше, может даже она снимает с кем-то дорожку, для себя тренится, думала я, когда закрывались двери автобуса. Она так на меня и не взглянула, а я ждала, я хотела, чтобы улыбка слетела с её лица, чтобы она съёжилась под моим взглядом. Как же я тогда в автобусе злилась, что она обсуждала что-то очень интересное со своими девчонками, она была лучшая среди них, меня в её жизни не стало. И я знала как минимум одного пацана в бассейне, которому она нравилась. Вы догадались, что это был Пузырь.

Тоска разлилась по мыслям, тоска и обида, и наверное сожаление. Зачем? Зачем я мучила Горбушу? Зачем я издевалась, делала каменное лицо, игнорила общение, зачем я испепеляла её взглядом…

− Да все над ней посмеивались. Ты как все.

Я открыла глаза и посмотрела перед собой, но ничего не увидела, по радио играла тихая вкрадчивая музыка. Я закрыла глаза. Передо мной сидела Зина, лицо размыто, как блин. Она как морской царь на дне Нептуна сидела на троне. Но тронов в квартире никогда не было, даже стульев. Только шатающиеся табуретки, найденные на балконе, восставшие из пепла, починенные дядей Васей.

− Ты думаешь ты особенная? Ты как все.

− Шваброй своей не тыкай в меня. Ты мертва.

− Твоя бабка тоже.

− Моя бабушка не по своей воле. Ты её убила. Ты её обокрала. Я тебя ненавижу. Я не знаю как, но я отомщу твоему внуку и его семье.

− Поиграем в капитана немо? − Зина страшно загоготала. Её рука стала расти и впилась мне в шею, я барахталась и задыхалась, но шла ко дну, к кафельному дну бассейна. Я не могла дышать, повсюду была изумрудная вода, а потом всё темнее, темнее, сквозь глубинную толщу свет не проникал.

Я очутилась в какой-то комнате, я кашляла и ловила воздух всей грудью. Горбуша сидела на стуле нога на ногу. Потом она встала и стала танцевать. Она держалась так прямо, так гордо и независимо, совсем не пришиблено.

− Я сейчас скручу фуэте, − сказала она. – И ты умрёшь.

− Да пожалуйста, − ответила я. – Крути свою фуэту. Обкрутись.

Она стала закручиваться, как полотенце, мы таким иногда хлестали девочек-абонементниц, выгоняя их из душевых. Полотенце-Горбуша стало хлестать меня, приговаривая: это тебе за вредительство, за наглость, за мерзость. Мне было ужасно больно, лицо пылало, плечи жгло. Но я молчала, я не хотела, чтобы видели, что мне больно. Я молчала… но воздуха снова стало не хватать…

Кто-то положил руку на моё плечо. Я открыла глаза, покрутила головой как это делает кот Том после того как его в очередной раз огрел палкой хитренький мышь. Ещё не хватало видений.

− Ну даёшь, Мальва, − передо мной стоял мужчина, из тех, из самоедов-себяедов, тот что в рыжем одеянии − в коричневом костюме с жёлтыми полосками…