Адъютант императрицы

Не меньшая опасность грозила императрице и внутри империи. Пугачев совершенно подчинил себе далекие области на Урале; он даже склонил на свою сторону киргизских старшин. Его войска, которые он держал в строгой дисциплине, своею численностью уже далеко превосходили сто тысяч, и его конные отряды с каждым днем подъезжали все ближе и ближе к Казани, так что ее комендант все настоятельнее просил императрицу о подкреплении. Князь Голицын, который, собрав войска, выступил против Пугачева, понес чувствительное поражение и не был в состоянии приостановить дальнейшее движение Пугачева. Положение было тем опаснее, что еще были в полной силе впечатления, вызванные некоторым подобием русского парламента [23] в виде Комиссии для слушания «Наказа» по составлению нового уложения, которая была созвана императрицей за несколько лет перед тем в Москве. Все сословия империи — духовенство, дворяне, горожане и свободные хлебопашцы — должны были послать в эту Комиссию своих выборных, и это странное собрание, члены которого в большинстве не умели ни читать, ни писать и не имели ни малейшего понятия ни об общественной жизни, ни о правах общества, заседало в одном из огромных залов Московского Кремля. Желала ли императрица благодаря этой Комиссии снискать популярность в просвещенной Европе, думала ли она о том, что благодарность народа создаст противовес признакам тайного, но все заметнее проступавшего нерасположения, которое выказывало к ней, чужеземке, родовитое московское дворянство, — только она предложила на обсуждение этому замечательному собранию свой «Наказ», касавшийся составления свода законов. Хотя многие из депутатов едва ли имели понятие, что им делать на своих заседаниях, но вскоре в этой Комиссии обнаружился тот здоровый инстинкт, который живет во всех парламентских собраниях: при обсуждении «Наказа» императрицы стали раздаваться громкие голоса, требовавшие предоставления отдельным областям империи права определять размеры обложения, и, что было еще опаснее, некоторые громко требовали совершенного освобождения крестьян и уничтожения крепостного права. Весть об этих совещаниях Комиссии через тех же выборных достигла провинции, и благодаря этому обнаружилось заметно усиливавшееся брожение среди сельских обывателей, громко благодаривших государыню за то, что она лично пожелала выслушать мнение народа о законах; но в то же время дворянство угрожало противопоставить благим намерениям императрицы свои корыстолюбивые интересы.

Дело дошло до бурных сцен в Комиссии; большинство представителей помещиков–дворян грозно заявляло, что уничтожит всякого, кто осмелится поднять вопрос об их правах собственности над крепостными; беспорядок еще увеличился благодаря тому, что в лагере дворян граф Шереметев, богатейший помещик в России, стал во главе тех, кто стремился к реформе, и громко объявил, что лично он готов дать полную свободу всем своим крепостным. Волнения в глубине России, вызванные вестями о деятельности этой Комиссии, становились все опаснее, благодаря победоносному шествию Пугачева, так как и он объявлял в своих прокламациях об освобождении крестьян и уничтожении крепостного права. Если бы ему удалось подступить к Москве в ореоле победы над помещиками, против которых он энергично натравливал крестьян, предавая в их полное распоряжение, на жесточайшую расправу землевладельцев; если бы ему уда? лось овладеть первопрестольной столицей Российской империи и добиться там признания себя действительным императором Петром Федоровичем, то власти Екатерины Алексеевны был бы нанесен смертельный удар.

Разумеется, императрица обнародовала манифест, в котором объявила Пугачева обманщиком и государственным изменником и повелела подвергнуть его наказанию. Но этим пока исчерпывалось дело и для официального Петербурга, и для населения России. Сама же императрица вполне понимала, какой серьезный оборот принимало все это и какая опасность со всех сторон угрожала ее власти и основам ее царствования; а сознание, что иностранные дипломаты при дворе, а следовательно, и европейские кабинета были совершенно точно осведомлены относительно истинного положения, увеличивало ее заботы и огорчения.

Все эти заботы еще тяжелее угнетали Екатерину Алексеевну, потому что ей приходилось совершенно одной нести их и у нее не было такого преданного человека, перед которым она могла бы откровенно излить свою душу. Нередко с ее губ уже готово было сорваться признание или просьба о совете — в те минуты, когда перед нею стоял Потемкин и когда она смотрела на его прекрасное, осиянное лицо, но гордость и недоверие подавляли слова, рвавшиеся из сердца: Потемкин никогда не говорил с нею о государственных делах, у него на языке были лишь слова страсти и все его мысли, по–видимому, были исключительно заняты изобретением и устройством все новых и новых празднеств.